Новолунье - [40]

— А что, — потер коричневую, изъеденную мошкарой тонкую шею дядя Егор, — здесь жить можно. Я вот тоже решил: нонче лето прокантуюсь — и шабаш. Денег заработал на старость, да и пенсия должна быть хорошая. Осяду тут до последу. Станем с тобой рыбачить.

Отец докурил папиросу, отшвырнул окурок на дорогу, заросшую травою-муравою, сказал:

— Не-е, Егор. Мне рыбу удить еще рано.

— А что?

— В колхоз пойду. Чабанить. На днях иду отару принимать.   — Это че так? Смолоду все в председателях ходил, а теперь рядовым на отару…

— Ты меня, Егор, не первый год знаешь. Я все могу, — сказал отец, и они оба с дядей Егором засмеялись

Я хотел было толкнуть Ларьку, чтобы податься куда-нибудь, как из ворот своей избы вышла тетка Симка и направилась к мужикам. Большая, грузная, не поправляя сбившегося на ухо платка, она остановилась против дяди Егора и, размахивая полными и загорелыми до черноты голыми руками, закричала:  — A-а! Явилась, душа на костылях! И сидит себе как кум королю! И как только глаза твои бесстыжие на меня смотрят и не лопнут?

Дядя Егор сначала опешил и несколько секунд беспомощно смотрел в круглое и красное лицо тетки Симки. Потом вдруг ссутулился, отчего стал еще меньше, и, сорвавшись с бревна, кинулся в калитку. Но тетка Симка подставила ему ногу, и дядя Егор неминуемо бы растянулся на земле, но помешал столб калитки, о который он стукнулся лбом.

Взревев от боли, дядя Егор выпрямился и, схватившись рукой за шишку, обернулся. Злость преобразила его: морщинистое обветренное лицо побледнело, бесцветные глаза совсем побелели... Тетка Симка как увидела его таким, так и захлебнулась на полуслове, с открытым ртом.

Дядя Егор мигом оценил обстановку. Гнев так же быстро прошел, как и накатил на него. Великодушно спросил:

— Ну, че блажишь, тыква гнилобрюхая?

— Стайка рухнула, — убитым голосом сказала тетка Симка, поняв наконец, что криком ничего не добьешься, а лучше попросить мужиков подобру, — может, и починят.

— Так и скажи, что живот болит, — ворчал дядя Егор, — а то бежит как скаженная. Да еще рукам волю дает, а того не понимает дура баба, что я мужик все-таки. Как суну под дыхало, так и будешь, как таймень на берегу, ртом воздух ловить.

Отец поднялся с бревна и, потянувшись, сказал:

— Ну ладно, посмешили малость — и за то спасибо. Правда, робя? — обратился он к нам с Ларькой. — Без кина кино. А теперь посмотрим, что там стряслось. Только вот, кума, в толк не возьму: за что ты на Егора накинулась, как будто с печки сорвалась?

— Вот именно, — подтвердил дядя Егор, — нет чтобы спасибо сказать, что построил, так она готова в глаза...

Отец захохотал:

— Так это ты ей стайку строил? Ну, тогда мало тебе. Я не знал, а то бы...

— Что «а то бы»? — спросил дядя Егор.

— Ничего. Вон на телеге черти с квасом проехали. Поди, кума, еще и деньги большие слупил?

Тетка Симка улыбнулась:

— Не-е, врать не буду. Отказался.

— Не иначе как чем-нибудь дороже денег думает разжиться.

— Как же, у ней разживешься. Сколь лет живем по суседству, а нет чтобы хоть разок на ночку пригласила.

— У меня дочь, — сказала тетка Симка. И все замолчали.

— Ага? — спросил меня Ларька, указывая глазами: у жердевой ограды стояла Нюрка, белоголовая и синеглазая крепкая девчонка, года на два постарше нас с Ларькой. Она, ни на кого не глядя, заплетала косички.

Усадьба у тетки Симки так и осталась неотделанной. Мужики во время помочи в один день прорубили три окна, крышу кое-как поставили. От старой избушки мало что осталось. Что получше было, ушло на сени, а из остального стайку слепили. Все, правда, сделали за один день — только крышу на стайке не успели поставить, темнеть начало. В прежней усадьбе тетки Симки опричь избушки с маленькими сенями ничего не было — ни кола ни двора.

Корове в огороде надевали на рога веревку, чтоб не вздумала ночью прогуляться по грядкам. Овцы все лето оставались с отарой на выпасах. На зиму корова и две овцы — матки — переселялись в сени. В этом было две выгоды: первое — корове с овцами хорошо, когда за стенкой человеческое жилье чувствуется, а второе — избу не так прохватывали многодневные снежные вьюги, набегающие на деревню из распахнутой настежь степи. Да и двери в избушку утеплять не надо, и без того они от теплого коровьего дыхания весь день в подтеках стояли.

Устоявшийся с годами порядок был настолько всем в деревне привычен, что, когда тетка Симка затеяла было строить новую избушку, соседки терялись в догадках:

— Не иначе Серафима мужика в дом приведет.

— Голова два уха, — отрезал мужик. — Соображение у тебя есть или нет? На кой шут ей тратиться, если мужика привести надумала? Придет — он и позаботится.

— Дожидайся, как же, позаботится. Много вы у нас заботитесь. На что уж Ганька Кузькин с Егоркой Ганцевым лес плавят, а живут в таких избах, в какую добрый хозяин и скотину не загонит.

Мужик сдвигал на ухо шапку, доставал папиросы и закуривал. Ответить супруге ему нечем, так как он вспоминал, что и сам уж лет двадцать собирается перетрясти избушку, доставшуюся в наследство еще от дедушки, да так все и не выбрал времени подходящего. Он пускал дым в окно и задумчиво улыбался тому, как дым мягко расползается по стеклу, и говорил: