Новолунье - [3]

Дед вечерком вышел посмотреть на мою работу, ничего не сказал, взял в сенях кинжал и поплыл на остров.

— Это он за прутом, старый черт, — выругался Колька. — Позавидовал внуку. Наплетет завтра корчаг и будет их сам ставить. А мы без лодки как без рук. С берега нам не поставить. Бабы и то до пояса забредают. Мне там с головой будет.

Под яром скрипнула уключина. В ограду вошел дед. Под мышкой он нес охапку прутьев. Кинул под забор, в холодок, сказал:

— Как раз на две корчаги. Хватит вам по одной?

Мы поднялись с земли. Дед нас озадачил. Мы молча глядели на него, а он уже командовал:

— С утра бежать вам на косу. Долгачи искать. На грузила.

— У нас шестерни есть, — сказал Колька, — надежней. Долгач сорваться может, тогда лови корчажки.

Дед посмотрел на Кольку, потом на меня, сказал:

— Дурачье вы, дурачье и есть. Шестерни небось с косилок поснимали. Дегтем всю протоку изгадите. Рыба поумней вас, поди, разберется, где деготь, где привада.

За Кольку вступился я:

— А почему тетка Физа каждый вечер полведра пескарей таскает? Мы ей тоже шестерни принесли.

— А ты Физку понюхай, когда с работы придет. За день так наскипидарится, что после нее деготь деколоном …

Дед сдержал слово. На день оставил в покое свои короба, которые плел для тарантасов. Сплел нам две корчажки. Даже грузила с поплавками сам навесил.

К вечеру поплыли мы за остров — ставить корчажки. Первую — ничего, поставили благополучно. А со второй Колька замешкался, течением ее развернуло. Колька попробовал было повернуть корчажку в воде, да не смог, махнул рукой, сказал:

— Черт с ней!

Я, сидевший на носу возле самодельного якоря, вскочил и с веслом бросился на Кольку:

Я тебе начертыкаю по башке! Ты черта к себе на печку принимай, а здесь он всю рыбу распугает!

Колька попытался погасить чуть было не вспыхнувшую ссору:

— Ничего. Надо только корчажку правильно поставить. А болтовню заговорить можно.

— А ты умеешь?

— А чего тут уметь. Сказать десять раз «ловись, рыбка, большая и маленькая» да сорок раз плюнуть через правое плечо.

— Ладно, — успокоился я,— давай садись за меня на весла, а я корчажку поставлю.

Колька отдал поплавок, а сам пересел к веслам. Ему было явно не по себе. Он попросил:

— Может, так оставим? Все равно что-нибудь да попадется...

— Попадется! — передразнил я его. — Конечно, если и среди ельцов такой дурак, как ты, найдется.

Колька обиделся.

В это время, креня лодку, я потянул за поплавок и только хотел схватить корчажку в охапку... вдруг веревка, державшая поплавок, оборвалась. Я раскинул руки и спиной свалился в воду. Новая фуражка отлетела на волну.

Вынырнув, я закричал на Кольку:

— Не дергай якорь, дурак! Отнесет лодку, тогда корчажку днем с огнем не найдешь! — и кинулся догонять фуражку.

Через полчаса все было сделано. Поплавок привязан, корчажка поставлена.

Причалили к острову.

Просушив, сколько было возможно, одежду и напялив ее на себя, я дал команду садиться в лодку, и мы не спеша подались к деревне. Колька уселся на весла, а я взял шест.

Обогнули остров. Я увидел, как по берегу, за деревней, шла моя мать в обнимку с теткой Степанидой. Они пели незнакомую здесь песню:

Увлек, увлек ты для забавы,

а сам другую полюбил...

Когда пристали к яру, Колька слетал на берег и тут же вернулся. Рассказывал скороговоркой.

— Мать твоя, Мишип (когда ребятишки не считали нужным скрывать чувства дружбы за грубостью, они называчи друг друга со своеобразной нежностью — Мишип, Васип,Колип), у тетки Степаниды была, плакала.

Я молчал. А Колька сказал с завистью:

— Мишип, раз отца нет, значит, ты сам себе хозяин. Теперь тебя никто учиться не заставит. Можешь в конюхи подаваться. Дядя Лепехин заболел. Тебя в помощники возьмут.

Устроиться конюхом — заветная мечта каждого парнишки в деревне. Прежде и я мечтал об этом. Но теперь мне было не до того. Придя домой, я по привычке взял кринку и поплелся к дяде Павлу за молоком.

Его жена, тетя Физа, грузная, остроглазая, только что подоила корову и процеживала молоко у окна за печью. Стараясь не встречаться со мною глазами, говорила громко, со злостью:

— Теперь ты к нам за молоком не ходи. Я ведь ради деда давала. У меня и своих трое. А теперь еще, того гляди, и мать твоя придет. У меня такой родни много. Пускай к тетке Елене тебя шлет. Та ей ближе. Сестра.

Дядя Павел, старший брат матери, сорокапятилетний мужчина, из тех, о которых в деревне говорят «всегда с улыбочкой», сидел на лавке под божницей, играл на гармошке: «Вы не вейтеся, русые кудри, над моею больной головой»…

Он сжал гармошку на коленях и прикрикнул на жену.

Я хотел было уже идти к деду, но тетя Физа меня остановила. Поставила на лавку подойник (стульев в избе не было) и запричитала:

— Бедный мальчишечка! Кончилось твое детство. На мать тебе надежда как на вешний лед. Теперь тебе не учиться больше и приволья никакого не будет. Пойдешь помощником конюха, и убьет тебя лошадь, или покалечит навек.

Дядя Павел достал кисет.

— Зачем ему в конюхи идти? Можно и ко мне в подпаски. В люди выведу, чабаном настоящим сделаю.

Тетя Физа оттолкнула меня и бросилась к мужу:

— А ты, чертило двухметровый. Как для моего племянника, так места не было, а как сестрина сынка коснулось — так в люди выведу! Все вы одинаковые, вся ваша родова никудышная. Только песни петь да на гармошке играть, а крыша на стайке раскрыта — руки не доходят... И зачем я только за тебя выскочила, долю свою бабью сгубила? Какой человек сватал, Леха Бормотов! Сам бондарь и всю женину родню выучил. Улестил ты меня гармошкой! Улестил на погибель мою…