Новолунье - [4]

Тетя Физа залилась слезами. Я, позабыв на лавке кринку с молоком, убежал домой, пролез за стайку — плакать. Мне было жалко отца. Я думал о том, что никогда больше не увижу его.

Мать моя ревновала отца, и если случалось где-то им встретиться, то обязательно устраивала скандал. И хотя на их отношения никто из братьев отца никак не влиял, мать тем не менее ненавидела их всех. Кузькиных она считала своими врагами и везде, где только представлялась возможность, проявляла эту враждебность без малейшего послабления.

Особенно доставалось Митрию. В деревне был он на виду, работал бригадиром, дела вел умело. Беда, а может и счастье, его в том, что был он человек общительный, любил, как он говорил, выпить и потолковать с хорошим человеком. А хорошими у нас в деревне почему-то считались люди с правой стороны Енисея. Там было Заготзерно, там был шушенский совхоз... Как-то так случалось, что все появляющиеся с того берега мужики останавливались в нашем доме. Может быть, потому, что дед мой человек был очень гостеприимный и у него всегда имелась свежая рыба на закуску.

Как бы то ни было, но частые гулянки в нашем доме притягивали Митрия как магнит. На каком бы дальнем поле он ни был в это время, глядишь, уже скачет по улице на чубаром жеребце. Кинув на стояк калитки повод, Митрий не бежит в избу, а садится на бревно у забора и пытает меня:

— Мать-то дома?

— Не-е, — говорю я и тут же добавляю, так как знаю, что дяде Митрию ужасно хочется посидеть у нас: — Ее сегодня долго не будет, до самой ночи.

— Ну, ну, — веселеет дядя Митрий, — сходи деда позови, мне с ним надо насчет коробьев договориться. Коробья развалились, назем возить не в чем.

— Да ты заходи, — приглашаю я.

— Нет, у вас там, видать, народу полно, еще задержат, а у меня, Минька, дел — всю жизнь не переделать.

Но уже на крыльце сам дед появился, а за ним поспешают мужики с того берега, тормошат Митрия, чуть не под руки ведут в сени, где обычно налаживается застолье. Дядя Митрий отчаянно отнекивается, потому как знает, что его все равно уведут. Первое дело, он в компании человек приятный, ни к кому не придирается, когда пьянеет, любит запеснячивать, а второе — бригадир, как-никак хозяин деревни и Мерзлого хутора, составляющих его бригаду.

Не дай бог появится в этот момент моя мать — тогда скандал на всю деревню. Вот уж сколько лет прошло с тех пор, как погиб дядя Митрий, и матери моей уже нет на свете, а я до сих пор не могу забыть эпизод из истории ее борьбы с братьями моего отца.

Как-то примостились в сенях два молодых мужика с того берега: водка, жареная рыба с яичницей. Мать в избе муку сеяла. Я сидел у окна на скамейке, из доски выпиливал изогнутую рукоятку для ножа, чтобы нож с такой рукояткой хотя бы отдаленно походил на саблю или, на худой конец, на кинжал. Дверь в сени была приоткрыта, и я почувствовал, как мать насторожилась, уловив приглушенный голос дяди Митрия, незаметно проскользнувшего с улицы в сени.

— Левонтий! — негромко позвала мать, и Леонтий, узкогрудый и сутулый молодой мужик, почтительно вошел в избу. — Левонтий, я тебя уважаю, и ты у меня завсегда гость званый. А Митьку водить ко мне не смей. Чтобы это было первый и последний раз. Сию же минуту скажи ему от меня: вот тебе порог, иди на все четыре...

Захмелевший Леонтий поднимал и опускал ладони с растопыренными пальцами так, как будто отталкивался от чего-то, и говорил с дружелюбной готовностью:

— Все, все, Ивановна. Будет так, как ты хочешь.

Я знал, что Леонтий, бакенщик с Чаешного переката, был в большой дружбе с дядей Митрием, и надеялся, что он уйдет вместе с дядей Митрием. Да он и должен был, как думал я, сказать моей матери: «На твоей избе, Ивановна, свет клином не сошелся».

Леонтий, однако же, этого не высказал матери моей в лицо, теперь мне захотелось услышать, что он скажет дяде Митрию. Когда я вышел в сени, Леонтий и его приятель, пожилой толстый мужчина, положив руки дяде Митрию на плечи, уговаривали его:

— Ты на нас сердца не держи, мы с тобой последний шкалик разделить готовы, но сам понимаешь, должон...

— Она хозяйка, как ей перечить станешь?! Ты уж, паря, иди от греха подальше.

Дядя Митрий слушал их, глядя в лицо то одному, то другому, и тени мучительных раздумий ходили по его сухощавому, как у моего отца, лицу: ему и жалко было себя, терпящего незаслуженные унижения, и в то же время страшно не хотелось прерывать общение.

Последнее взяло верх, он метнулся в избу, схватил мать мою за плечи, спросил разом осевшим от волнения и обиды голосом:

— Это правда, Ивановна, что ты меня гонишь?

Мать, сметав ладонью муку с краев сельницы на столешницу, отвечала так спокойно, как только одна она во всей деревне могла ответить на такой вопрос:

— А почему это может быть неправда? Разве первый раз тебя гоню?

Дядя Митрий хотел было еще что-то сказать, но только махнул рукой, и этот жест, полный глубочайшего отчаянья, кинул меня к матери.

— За что? — крикнул я, почти задыхаясь.

— Что за что?

— За что ты дядю Митрия гонишь?

— За отца твоего.

Дядя Митрий остановился у порога, спросил:

— А я-то при чем, что вы с Ганькой живете как кошка с собакой?