Новолунье - [23]

Тело Абрама, огромное, раздутое, угадывалось где-то под водой.

Я осторожно, боясь невольно потревожить утопленника, отталкивался шестом от берега, тихонько кормой плыл к выходу из курьи. Когда лодку подхватило течение, я сел на весла, развернулся и стал сильно грести к деревне.

Когда вернулись из Минусинска плотогоны, Абрама похоронили и отпоминали. Мужики приутихли. Странное дело: когда Абрам утонул, смерть его всеми была принята легко. А вот то, что приплыл он за сотню километров к своему берегу, на плотогонов подействовало угнетающе. Видно, каждый из них подумал и о своей судьбе. Припомнили своих дедов, прадедов, а многие и отцов с дядьями, жизнь которых также кончилась на порогах Верхнего Енисея. Трудно найти хотя бы одного старика плотогона, умершего дома, в постели.

Реки Ус, Кантегир, Чибаш, Кебеж, Арадан — роковые реки саянской горной тайги, впадающие в Енисей, приняли многих здешних плотогонов. Но как и сто лет назад, любого парнишку до звона в ушах волнует долетающий с Енисея длинный окрик лоцмана:

— Ша-ба-а-а-а-аш!

И все-таки растревожила плотогонов судьба Абрама. В самом деле, столько лет перехитрять все пороги и утесы и — вдруг утонуть!

Но все это по-иному воспринял мой отчим. Целый день ходил злой, ко всем мужикам придирался, а к вечеру напился.

Я ночью проснулся и лежал, уставясь в темноту широко открытыми глазами, слушал, как отчим донимал мою мать:

— Все, Марфа! Шабаш! Наплавался! С таким лоцманом, как Филя Гапончик, не сегодня-завтра все за Абрамом вслед отправимся.

— Иди в колхоз, — вяло говорила мать. — Будешь жить, сколь положено.

— Да ты что? — вскидывался отчим. — Смеешься что ли? Что я там делать буду? Емельяна-бригадира из меня все одно не получится. Такой у меня характер — работать так работать, отдыхать так отдыхать. И не говори, время зря не трать. А вот что: завтра же подавай заявление. А я на Филю нажму — пока он все деньги не просадил.

— Ладно, завтра договорим, — ласково говорила мать, и я чувствовал, что она сейчас на все согласна.

— Да что там завтра? Что резину тянуть?

Я сердито отвернулся к стене. Мать с отчимом смолкали. Но, немного выждав, начинали шептаться.

У меня закипели слезы на глазах. От этого стало легче. И я заснул.

На другой день мужики высыпали за ворота необычно рано. Почти сразу же, как только бабы, подоив коров и выгнав их в стадо за деревню, ушли в поле, мужики, не сговариваясь, собрались у магазина, подняли из постели изнеженную продавщицу, потребовали водки.

Пить начали на подамбарнике. Филя Гапончик попробовал было подурачиться:

— Ну, мужики, ополоснем свои души святой водицей, а заодно помянем нашего атамана-разбойника Абрама Лазаревича…

Но его никто не поддержал. Филя осекся.

Пили много.

Я с тополя, что на краю огорода, наблюдал за отчимом. А тот все поглядывал на Филю Гапончика. Видно, выжидал момент, чтобы отвести в сторону и поговорить.

Но и я был настороже.

По улице проскакал бригадир. Возле мужиков, резко качнувшись назад, осадил коня. Спрыгнув на землю, привязал коня к подамбарнику. Потом некоторое время стоял улыбаясь, поглядывая на мужиков.

Я оглядел мужиков и среди них не увидел ни Фили Гапончика, ни отчима. Взобрался на два сука выше и заметил их неподалеку от обрыва. Филя Гапончик, серьезно задумчивый, стоял, засунув руки в карманы, а отчим изгибался, хлопал его по плечу, тормошил... «Уговаривает, — решил я, — надбавить просит».

Наконец Филя Гапончик вынул руку из кармана, сунул отчиму; тот, сразу приняв свою обычную степенность, тряхнул Филину руку.

— Продал!..

Я не услышал своего голоса. Спрыгнул на землю и, перескакивая через грядки, огородом побежал к дому. Руки у меня дрожали, когда доставал с припечки десятилинейную лампу. Осторожно снял стекло и положил его тут же. Потом отвинтил головку, взял спички и пошел в новый дом.

Залез на чердак, облил керосином сваленную в углу старую одежду и пустые ящики. Поджег все это, спустился в сени. Там вылил в кладовке остатки керосина на стены и тоже поджег. Вышел из сеней, замкнул их и ушел в кусты на берег.

Вскоре крыша и сени запылали. Вокруг суетились мужики, выбивали окна, выбрасывали из дома постели, одежду, выкинули баян и двустволку, выталкивали мебель.

Мать приехала, когда сени и крыша уже сгорели, а вскоре рухнула и матица. Мужики баграми раскатывали бревна, обливая их водой. Погасили огонь, а потом долго гадали, отчего загорелся дом.

— Это я его поджег! — сказал я, выходя из кустов.

Все обернулись ко мне.

— А ну, ступай сюда, — сказал отчим и потянулся было к Емельяну за нагайкой. Тот попятился, пряча руку с нагайкой за спину.

— Ты что? Ты что? Наказывать? — кричал он. — Не имеешь права! Неродной он тебе...

Отчим свирепо смотрел на него. И все больше бледнел.

— Серчай не серчай — не дам, — сказал Емельян. — В твоих же интересах. Побьешь ты его, а ночью, когда спать будешь, он возьмет обольет тебя керосином и сожжет. Я Миньку знаю, у него характер, спаси бог, отцовский...

Отчим косился на меня и шипел на Емельяна:

— А ты зачем такое говоришь? Специально? Научаешь?

Мать взяла отчима за руку, сказала:

— Брось, это я виновата. Я Миньке сказала, что ты дом хочешь продать. Вот он и надумал, чтобы я не уехала.