Новолунье - [21]

Вот Тебеньчиха показалась на телеге: ездила на склад за продуктами для яслей. Увидев на дороге мужиков, объезжает их. Никто и ногой не пошевельнул. Баба ругается почем зря, стегает лошадь хворостиной, дергает вожжи, лезет с дороги в крапиву. Того и гляди, под берег телега свалится.

Объехав, оборачивается, ругает мужиков, они хохочут, Тебеньчиха — еще. Мужики громче хохочут. И сильней всех недавно прибившийся к ней в мужья плотогон хохочет.

Мужики о ней говорят минут десять, не беря во внимание мужа.

— Во чертова душа! И как с такой спать ложиться?

— А ты сам попробуй.

— Так мне же она Кума.

— Что-то я тебя не знаю, — с преувеличенным безразличием вклинивается в разговор муж — молодой плотогон, недавно женившийся на ней, — всех кумовей своих помню, а о тебе первый раз слышу...

— Так то ж отговорка одна... насчет кумы.

Опять хохочут. Но уже не так громко. Стихают и начинают зевать. Но тут слышится топот копыт. Из переулка бригадир едет. Лицо темное и жалкое. С бригадиром мужики стараются ладить: в больницу ли старуху свезти, за хворостом съездить, а весной огород вспахать — без лошади в этой степи погибель.

Филя Гапончик дергает за ногу соседа, кивает на магазин. Тот нехотя встает — сначала на четвереньки, потом выпрямляется — и, заплетаясь ногами, бредет к магазину. Все молчат, и бригадир молча ждет, не слезая с седла, молча выпивает четвертинку из горлышка, кидает посуду в крапиву и едет в Шоболовку. Мужики молча смотрят вслед.

Но тут под берегом скрипят уключины, гремит замок. Из-под яра появляется моя облупленная физиономия на тонкой коричневой шее. Одна штанина засучена выше костлявого колена, другая опущена и темнеет — вымокла. Через руку корзина с рыбой.

Мужики лениво повернули головы, с минуту-другую смотрят на меня, словно вспоминая — чей это... Потом на их лицах появлялось подобие улыбки. Начинает Филя Гапончик — по праву начальника:

— Минька! А Минька!

— Что тебе?

— Минька, что твоя мать третьеводни делала?

— А я почем знаю...

— Ну, а ты что третьеводни делал?

— Корчажки ставил.

— А домой вечером приплыл?

— Вечером.

— Ну, когда приплыл, что мать делала?

— Ничего. Что она могла делать...

Отчим как появился у нас, начал строить новый дом. Но строить не спешил. За год едва под крышу подвел. А потом и совсем забыл о нем. С тех пор я озлился на отчима, хотя он относился ко мне неплохо. Ночью, просыпаясь с приходом матери, ворчу, имея в виду отчима:

— Пришел на готовое да еще и помогать не хочет.

Мать устало уговаривает:

— Так они ж, мужики, все такие. Ты у меня и без него с хозяйством справляешься.

— А на что он нам тогда сдался?

Мать вздыхает.

— Если бы его не было, может, и отец вернулся бы...

Эти слова я подслушал у старух, всегда жалевших меня, когда я на заре с багром и веслом уходил к лодке корчажки смотреть или ловить дрова.

— Нет, отец все равно не вернулся бы, — куда-то в темноту говорит мать, раздеваясь у открытого окна в неосвещенной комнате. — Ты об этом и не думай, Минька, Вот разве что за тобой вернется, когда вырастешь.

— Сильно он мне тогда нужен будет. Я и на порог-то его не пущу.

Мать ложится на кровать в другой комнате, скрипя пружинами.

— Может, ты только сейчас так говоришь, а вырастешь... Ну ладно, спи. Нам рано с тобой вставать. Завтра, смотри, лук прополи и морковку. А то росту нет, совсем трава забивает.

— Выполю.

Я знал, что и лук и морковку выполю, чего бы это мне ни стоило. Осталось уж не так много. И кончится наконец эта неприятная работа. Самая неприятная из всех, что на мою долю доводится летом.

Огород большой, в полгектара. Земли много, правлению не жалко. Да и мать в колхозе на виду у начальства.

Но возиться с огородом приходится мне, хотя больше по душе мне рыбачить и дрова ловить по уловам. Вот я и надумал делить каждый день надвое: с утра, пока не надоест, в огороде копаюсь, а потом сажусь в лодку и плыву либо дрова собирать, либо с острогой налимов искать на протоке. И то и другое для меня — и отдых, и развлечение, потому что при этом легко думать. А думаю я много. Думаю о взрослых. Не нравится мне, как они живут. Вот мать моя — умная вроде бы, а с отцом не ужилась. Зачем тогда замуж шла за него? Нет, когда я вырасту, так жить не буду.

Кроме рыбалки любил я еще веники вязать из полыни. Много их на зиму надо. Как только срочные работы на огороде кончаются, я отправляюсь на увал. Он начинается сразу за деревней и, поднимаясь все выше и выше, выше крыш и даже тополей, уходит на обе стороны от деревни.

С увала мне видно, как кто-то пробирается через дедов огород. Присматриваюсь: дед. Он в длинном старом полушубке с поднятым овчинным воротником, в бараньей шапке. Перешагивает через низкую изгородь, вскидывая голову, поглядывает в мою сторону. Значит, дед увидел меня и решил прийти поболтать. Сегодня я ночевал на острове и потому вечером к деду не ходил.

Собрал веники, связал ремнем, повесил через плечо... А дед уже подошел к увалу, машет рукой, кричит слабо:

— Айда вниз!

— Сам иду, не видишь, что ли? — говорю. Но говорю

так, чтобы дед не слышал.

Спустился вниз по тропинке. Мы идем через выгон, через огород... В ограде я сбросил веники и сел на чурбан, а дед тем временем улегся на верстаке под навесом, накрылся полушубком до подбородка. Из-под полы торчат растоптанные, аккуратно подшитые белые валенки — чесанки.