Новолунье - [20]

— Ну, паря, чуть было не ухайдакал ты плот, — сказал Филе мой отчим. Шли они плечом к плечу, оба одинаковые ростом. Только отчим пошире будет в кости и на ногах потверже. Он повернул к Филе свое худое лицо, заросшее бурой щетиной, улыбнулся. Отчим говорил дружелюбно. Но Филя, видно, сильно был сердит. Такая неудача кого хочешь взбурлит.

— А ты что? На мое место метишь? Забыл, кто тебя человеком сделал? На хозяйство поставил... Бабу какую сосватал... Забыл, видать?

— Не кобенься! Дурак! Если бы я цинкач сразу не намотал, то от плота и на растопку не собрали бы... — Отчим чуть приостановился. Но Филя не обернулся. И отчим догнал его. — Ты на меня хвост не подымай, — говорил он, — не советую. Ты меня не знаешь. Прошу — молчи. Сопи себе в обе ноздри и молчи.

Филя ничего не ответил. Замолчал и отчим. Я шел следом и думал о матери: «И что этим бабам надо, жила бы и жила со мной. Нет, обязательно замуж...»

Откуда родом отчим — никто не знал. Я видел, как он приплыл на плоту в деревню, и Филя Гапончик привел его к нам в избушку, незадолго перед тем отремонтированную дедом. Мать просила Филю лесу приплавить. Филя отказался, но сказал, что у него в тайге есть знакомый, который и лес приплавит, и дом поставит, и главное — совсем «задешево». Потому что живет он в тайге, а там денег много ли требуется.

— Только, Маньча, хошь или не хошь, а на квартиру к себе его ставь, — сказал Филя моей матери, — што уж там. Ты вроде бы вдова. И за ним хвост не тянется. А в его положение войти надо: пятый год в тайге без бабы живет.

Мать посмотрела как-то безразлично на таежного человека, спокойно курившего у раскрытого на закат окна, вздохнула:

— Пущай живет.

Так таежный человек стал моим отчимом.

В деревне еще жили старики, которые хорошо помнили партизанские походы. Слушая стариков, я крепко помнил звонкие имена партизанских вожаков: Кравченко, Щетинкин, Кобяков...

Жестокие схватки вспыхивали когда-то на берегах Енисея. По правобережью сплошь большие казачьи села и станицы: Саянская, Шунера, Каратуз... Спокон веку враждовали с ними левобережные деревни, в которых жили пензенские и калужские переселенцы, сильно перемешанные с местными, некогда кочевыми племенами койбал, тубинцев... В гражданскую войну эта вражда усилилась.

Ночью в шалаше на острове мне часто снились горы кинжалов, сабелек, нагаек — таких нагаек, как у Емельяна Камзалакова — бригадира, который несколькими ударами любого степного зверя на скаку засекал насмерть.

Меня никогда не покидало предчувствие чего-то неожиданного, необычного, что должно случиться в моей жизни. Может быть, найду партизанскую пушку или склад казачьего оружия. Неплохо было бы также раскопать в степи курган и наткнуться там на скелет древнего койбальского военачальника. Их всегда хоронили с целым ворохом всякого оружия. Ведь пишут об этом в книгах, А в степи за деревней таких курганов тысячи.

И вот, копаясь в яру на острове, я наткнулся на самый настоящий казачий кинжал. Я даже подумал сначала, что это во сне... Кинжал, оброненный когда-то вместе с ножнами, хорошо сохранился. Лишь чуть потемнела костяная, с серебряными набойками, рукоятка.

Отчим как увидел, тотчас же отобрал у меня этот кинжал.

Из-за острова хорошо видны мужики, развалившиеся на подамбарнике у Побегаевых. Я только что осмотрел корчаги, натряс полкорзины ельцов и пескарей и теперь, приткнув лодку к песчаному выступу, отдыхал.

Рыбешки маловато. В жару рыба не «гуляет».

Мне не нравилось, что надо идти мимо мужиков по деревне. Вода в Енисее сильно упала, протока, образовавшаяся после намыва песчаной косы повыше острова, наполовину высохла. Лодку приходится оставлять под яром у Побегаевых. А у мужиков есть такая привычка — ребятишек задирать. Девчонок не трогают. А парнишкам, проходу нет.

Я гляжу на потемневший уже, но еще не достроенный дом на краю деревни и недобро думаю об отчиме: «Небось тоже на подамбарнике пузо греет. Нет чтобы дом достроить. Ждет, пока старый завалится».

И вдруг вспоминаю, что надо сегодня еще дополоть подсолнухи. Делать нечего, поднимаюсь. Веслом отталкиваюсь от берега и начинаю несильно грести — течения в протоке в малую воду почти нет. Лодка идет быстро.

Чибурдаиха хотя и многолюдна, но у колхоза сбоку припека. Здесь не то что правления, даже бригадира нет. Он живет в Шоболовке. Наряд раз в два дня дает, а то еще приезжает, когда опохмелиться надо, а дома жена с тещей в четыре глаза следят.

Бригадир седлает Чубарку, делая при этом лицо сердитым и озабоченным. Тут уж не только жена, но и сама теща не подходи: человек при исполнении служебных обязанностей.

С нарядами бригадир управляется быстро. Потом едет к отдыхающим плотогонам, знает: у них всегда разживешься чарочкой. «Им деньги дурные идут», — с завистью думает Емельян. Мужики, сгоношившись в артель, уходят в Джойскую тайгу. Валят лес, вяжут его в плоты и гонят в Минусинск. Заработок поделили — неделю отдыхают. Это значит — валяются целыми днями на солнце, посреди деревни.

Собираются мужики обычно у Побегаевых, возле единственного уцелевшего еще от единоличной жизни покосившегося амбара. Кто пораньше пришел — на подамбарнике устроился, остальные на траве, а то и в песке на самой дороге растянутся.