Но человека человек. Три с половиной убийства - [37]

Поколебавшись, решаю посмотреть видеоинтервью с мамой Болеславы. Единственный ребенок единственной мамы, нежная дочь, отличница, гордость района, маленький сибирский городок, олимпиады, красавица, двести баллов за ЕГЭ. Белокурые, волнистые, длинные волосы, я так любила их расчесывать. Она была создана для счастья, — рот кривится, она дрожит. С проклятиями выключаю интервью. Нахуя смотрела?

— Нахуя снимали? — спрашиваю я у Хосе.

Но Хосе занят, он мотает головой. Он озабочен. Что-то не так в мировом финансовом океане. Куда-то не туда село тамошнее солнце. Наше, напротив, взошло куда ему следует и пикирует лучами с нужной точки в небесах, поливая все жаром.

Собираю детей, и едем на рынок. Мы питаемся главным образом фруктами и рыбой. Маритесс хватает с прилавка радужные мелки, которые светятся в темноте. Ромчик настаивает на том, чтобы вести свой беговел за руль. Мы с Далией стараемся держаться в тени. Сесилия громко выкрикивает номера проезжающих мопедов; водители оборачиваются и виляют, едва не врезаясь в отбойник. Вот у Сесилии, думаю я, как раз такие волосы, и она тоже, как водится, создана для счастья. Но это чудовищная, жесточайшая спекуляция. Никто из людей не создан для счастья. Говорить и думать так — значит сразу отдавать ребенка на растерзание миру.

Маритесс налетела на тень Сесилии — короткий полуденный столбик, и топчет ее. Сесилия пытается подобрать тень, как подол. Маритесс делает вид, что наступает на тень сильнее. Сесилия кричит так, будто ей и правда больно.

— Эй, девчонки, в чем дело?

— Она ходит по моей тени! Специально наступила! Она обижает мою тень! — ревет Сесилия.

— Тени же все равно! — притворно возмущается Маритесс.

— Тени да, а Сесилии нет, — говорю я.

— Мне что, обходить ее тень?

— Не делай вид, что не поняла.

— Ладно, — Маритесс перестает кривляться, подбегает к Сесилии, стискивает в объятиях, поднимает на метр, прогибаясь назад от тяжести. — Прости меня, милая сестра!

— Прощаю, — говорит Сесилия. — Так и быть.

— Почему «так и быть»? Прощай меня не «так и быть», а совсем.

— Я сама решаю… — затягивает Сесилия.

— Так, хватит! — приказываю я. — Взяться за руки и вперед!

11

Нет, я скажу. Дайте мне сказать. Не мешайте, не душите мою речь, не связывайте мне руки вашими ложными представлениями о толерантности.

Я не понимаю, почему я не должна осуждать эту девушку, а заодно и ее мать. По-моему, они просто две беспомощные клуши. Болеслава даже выглядит как жертва. Дело не в «короткой юбке» и «так себя вела», нет, я гораздо хуже, чем вы думаете. Я осуждаю ее за глупость. За ее травмы. За то, что она была провинциальной отличницей. За их тихий симбиоз с мамой. А та хороша — зачем родила только одного ребенка?! Надо было восьмерых, я вот стремлюсь именно к такому количеству! Неважно, что в том маленьком городке и одну было не прокормить, работы нет, муж спился, — неважно! Осуждаю, и все тут! Как можно было так себя подставлять? Зачем живут такие тихие, кроткие и тупые люди?!

Вот другое дело я. Посмотрите на меня. Это совершенно иной калибр и коленкор. Меня можно, конечно, убить, но невозможно запутать, запугать, растоптать и все вот это вот. Или взять Хосе…

— Нет, меня ты не трогай, — возражает Хосе, — я тут ни при чем. И вообще, ты ужасно разволновалась. Как можно так сильно осуждать покойницу? Все равно, какая бы она ни была, глупая или умная, она уже умерла. Предположим, что она посмеялась над профессором. Сделала модную стрижку. Проделала дырку в языке. Изменила ему с однокурсником. Предположим все это и оставим ее с Богом. Дело вышло не так. Банальная история. Ее мать будет плакать, возможно, умрет от горя, а может, не умрет, а будет ходить в церковь, или устроит дома музей, или приютит у себя нескольких животных, или еще как-то будет справляться, хотя так никогда и не справится до конца. Что вызывает у тебя такую злобу? И почему ты не злишься взамен на самого профессора? Я тут смотрю интервью с ним — он ужасно противный.

— Я еще не смотрела, — говорю я. — Пришли, пожалуйста.

Сегодня у меня купили шесть портретов и серию принтов. Завтра я поеду в город, распечатаю их в хорошем качестве и пошлю заказчику. Золотистой, голубой и алой красками я рисую поле, уходящее вниз, к обрыву. Вообще-то я люблю жару, но это немного слишком. Мне даже нехорошо. Здесь есть какой-то подвох.

— Последи за ними, я часок поплаваю, — говорю я Хосе.

Я плыву на спине, пока дети на берегу не начинают казаться маленькими фигурками. Ровная, плотная линия берега становится тоньше. Тогда я поворачиваюсь к океану. Подо мной глубина. Впереди — пять тысяч километров теплой соленой воды. Линия воды проходит по моему лицу. Если несколько раз нарисовать меня крупным планом, получится, что я то обращаюсь к глубине, то снова вдыхаю воздух неба, которое начинается сразу над водой.

Нашу бухту как будто выкусили из острова. Если проплыть пару километров от берега, можно поравняться с мысом. За ним начинается мощное океаническое течение. Незаметно оно возьмет тебя, потащит, уберет с глаз долой, и бухту свою ты уже никогда не увидишь. Самоубийство отличается от несчастного случая только намерением. Если знать о течении, плыть внимательно, нетрудно догадаться, когда стоит повернуть назад. Вода неодинакова. Она постепенно становится другой. Я могу подплыть вплотную к обрыву и даже заглянуть через край. Вот понемногу течение начинает подбирать меня, втягивать, всасывать. Но я знаю его законы. Несколько гребков в сторону, и снова подо мной спокойные глубины нашей бухты.