Нижегородский откос - [103]

— Я не прочь, Ваня, да денег нет.

— Вот пустяковина. Будешь профессором али писателем, отдашь. Не отдашь, шут с тобой, не обеднею.

Ванька Рыжий повел его в чулан, и там Пахарев увидел великолепную свалку барахла: старые фраки, смокинги, поношенные разноцветные жилеты, фуражки с дворянскими околышами, картузы с кокардами, смятые котелки, соломенные панамы, купеческие поддевки. И — о, радость! — Пахарев вытащил из этой груды студенческую куртку. Он прижал ее к груди и сказал:

— Вот это я возьму, Ваня. Как она сюда попала, скажи на милость? Чудная куртка, почти новая. Эх, вот удача!

— Был такой студент, пришел с барышней, нализались, а денег не хватило, каких-то двадцать копеек всего нет, а стыдно… Отозвал меня в дежурку, лепечет: возьми вот это, только не делай скандала, барышня при мне, испорчу реноме… Оставил куртку да и пиши — пропал. Больше не являлся. Не впервой.

— Зачем же таким подаешь?

— Мил человек, не могу же я, прежде чем подать, спрашивать посетителя, есть ли у него чем платить или нет. Меня за это прогонит хозяин тут же — неуважение гостю. Видишь плакат: «Мы здесь для того, чтобы вы с нас требовали». Э, брат, сейчас в нашем деле крутой поворот к старинным порядкам. Кто бы ни сел к столу, служи ему, ходи на цырлах, он бранится, а ты пуще улыбайся и не моги других слов сказать, как только: «Слушаюсь! Виноват-с! Так точно-с!»

Пахарев надел куртку. Она была вытерта на локтях и на обшлагах, но выглядела еще исправной, держалась на фигуре аккуратно, точно на Пахарева была сшита. Он невольно покрасовался в ней перед зеркалом.

— А студенческой фуражки нет?

— Ищи. Должна быть. Помню, тут как-то за бутылку пива двое по фуражке заложили… Я хотел отдать татарину-старьевщику, да и тот не взял. С форменной фуражкой беды бы какой, говорит, не нажить.

Пахарев стал рыться в затхлом ворохе хлама, пахнущего прелыми тряпками, прогорклой пищей и сивухой. Нашли и фуражку, и брюки, и ботинки. Вычистили куртку бензином, а ботинки смазали кремом, и Пахарев был, как говорится, на седьмом небе.

Елкин ахнул от изумления, созвал секретарш всех губпрофсоюзов, и они вертели Пахарева, и оглядывали со всех сторон, и восхищались, и сдували пушинки с куртки, и в один голос решили, что он выглядит на этот раз лучше всех организаторов дивертисмента.

— Умереть мне на месте, сойдешь за первоклассного интеллигентного марксиста, — заключил весело Елкин. — Только не смей корчить сноба — не заразись мещанством: галстук там, духи, модная прическа, очки в золотой оправе. В струне себя держать норови культурно.

— До галстука не унижусь.

— Главное и основное — укрепляй авторитет в массах. Ясно? Счастливого пути. Хозяйственные вопросы мы передали Гривенникову, тут все будет в ажуре. Салют!

Елкин поднял руку над столом и помахал ею. При всей наигранной суровости Елкин болел за товарищей, старался их всех перевоспитывать в пролетарском духе и часто говорил:

— Они у меня всегда в прицеле, в поле зрения. Руководить — это не то что руками водить.

Пахарев пригласил видных артистов из драмтеатра, веселых и бойких эстрадников из мюзик-холла.

— Конечно, братцы, взять с нас нечего, — начинал объясняться Сенька.

— Ничего не значит, — отвечал артист и ударял пальцем по кадыку. — А это-то хотя бы будет?

— Обеспечено.

— Ну так все в порядке.

Словом, недостатка не было ни в декламаторах, ни в певцах, ни в музыкантах. Но Пахареву хотелось включить в список исполнителей и студентов. Поэтому он решил привлечь лучшие силы института, и в первую очередь Снежинку. Он устерег ее в сквере, вывернулся из-за дерева и напугал ее.

— Я из пролетстуда.

Она вздрогнула и спросила:

— Вы Елкин? Я вас где-то видела.

— Я не Елкин. Я — Пахарев.

— Елкин и Пахарев — колоритные сельские фамилии. И в наружности у вас что-то от околицы. Такое русское, разгульное, соединенное со строгостью старовера-скитника.

— Извините. Я — атеист.

— Это ничего не значит. Фанатизм свойствен и атеистам, и атеизм — это тоже вера. Вера в человека, который может справиться со всеми неприятностями мира сам и обойдется без бога. Я вас слушаю, Пахарев.

— Я… мы… (голос Пахарева дрожал). Прошу вас выступить на нашем юбилейном вечере. Вы так чудесно читаете стихи.

— Не возражаю. Только имейте в виду, что я могу читать лишь то, что считаю поэзией и что мне самой нравится. Демьяна Бедного или Гастева я не могу читать. Есенина, Блока могу.

— Ну что же, читайте Есенина.

— Но ведь вы отлично знаете, что подавляющее большинство к нему относится с открытой насмешкой. А профессора наши так даже обидятся. Они, как вам известно, называют его не иначе как забулдыгой и хулиганом… Они вообразят, что это откровенная и дерзкая демонстрация против них, против их устоявшихся и респектабельных вкусов, и это может сделаться даже предметом обсуждения на Ученом совете или в пролетстуде.

— Нет, нет, вы не беспокойтесь. Я сам организую дивертисмент, и, хотя программу выступлений мы рассматриваем и утверждаем на юбилейной комиссии, я ручаюсь за то, что чтение стихов Есенина, особенно в вашем исполнении, пройдет. («Пройдет ли? А вдруг сорвется? — пронеслось у него в голове. — Вопрос-то о Есенине вообще очень спорен, а комиссия, возможно, о нем и не слыхала»). Отстою! Отстою!