Нить Эвридики - [4]

Тяжесть давила всё сильнее и просто вытолкнула меня из тела. Облегчение, освобождение было столь мгновенным и жгучим, что залило меня эйфорией, словно внезапно хлынувшее солнце. Словно я нёс на своих плечах свод небесный и внезапно сбросил его…. Значит, вот это всё чувствуют те, кто умирает? Во всяком случае, клинической смертью? Тогда я понимаю, почему большинство из них не хочет возвращаться в истерзанное, опостылевшее им тело.

Над столом склонились фигуры в белых халатах, о чём-то встревожено и скорбно переговариваясь. Я приблизился тоже, заглянул в своё посеревшее, мёртвое лицо. Многие вернувшиеся с того света, я читал, говорили, что вид их мёртвого тела вызывал у них отвращение. Не знаю. К себе я испытывал, пожалуй, сострадание и любовь.

Смерть по определению не может быть прекрасной. Но эти два задрапированные простынями, опутанные проводами сильные молодые тела были прекрасны. Может быть, прекрасны сквозившим в них ожиданием жизни, покинувшей их на время. Мне почему-то вспомнились египетские саркофаги с золотыми лицами-масками. Чем-то подобным теперь всегда будут для нас наши тела…

Впрочем, у меня не было времени на слишком пространные рассуждения. Я знал, что мне нужно торопиться. И что-то вокруг, в самих тканях мира, тоже знало это. Я не просто увидел перед собой пресловутый чёрный тоннель — я почувствовал его. Он засасывал меня, вытягивая из этого мира, и я нырнул в него, как самоубийца в омут. Да, всё правильно, и само тело я скинул, словно одежду на берегу, когда кинулся спасать тонущего друга. Что ж поделаешь, есть реки, в которые в одежде не войдёшь.

Яркий свет вспыхнул внезапно, но не ослепляюще. Это этот свет тянул меня через тоннель. В сердце света тянулась тонкая, словно паутина, нить, натянутая, словно первая струна. Я схватился за неё…. И вылетел из своего мира окончательно.

ГЛАВА II

Я очнулся от удивительного ощущения, что я жив. То есть могу слышать, видеть и даже осязать. Эти простые ощущения более чем потрясли меня — я слишком хорошо помнил и всё ещё чувствовал эту и мучительную, и радостную разлуку с телом. И всё же я ощущал — телом ли, нет, не знаю — не только, что моё существование не прервано, но и что что-то существует вокруг меня.

Я чувствовал своей кожей прохладный воздух. Я ощущал ногами твердь. Я ощущал что-то, зажатое в вытянутой руке. Я открыл глаза.

Я стоял… Сложно было понять, где. Рваные клочья серого тумана и унылые сизые сумерки мешали разглядеть что-либо дальше десяти шагов. Где-то впереди слышались редкие всплески — похоже, там река.

В руке я держал… Зажженную свечу. Не похожую на церковную, но, наверное, всё же восковую, а не парафиновую, с длинным и тонким, как стрела, пламенем. Наверное, довольно нелепо стоять с горящей свечой посреди тумана, но не я это, в общем-то, выбирал.

Послышались ещё какие-то звуки — похоже, тихие, неспешные шаги. Кто-то из-за тумана шёл в мою сторону.

— Эй, кто там? — не выдержал я.

Из тумана ко мне медленно вышел человек. Он был бос, одет в какой-то белый балахон, руки зябко стиснуты на плечах. За ним следом по мягкой серой пыли, похожей на пепел, тянулась какая-то верёвка, словно человек этот сидел на длинной привязи. Вот он остановился напротив меня, посмотрел в глаза.

— Ну, приветствую, если можно так сказать. По делу или на экскурсию?

— Что? — опешил я, — извините, может, вопрос и глупый, но… Я где?

— А направлялся куда? — голос человека был с усмешкой, но с усмешкой доброй, взгляд мудрый и при этом совершенно безысходный, — в начале пути ты, вестимо. А куда пойдёшь дальше — это только тебе может быть ведомо. Отсюда ведут тысячи дорог. Но обычно все сначала туда идут…

— Я… в мире мёртвых, да? — мне пришло в голову, что свеча в моих руках — не случайно. Раньше в руки покойникам вкладывали свечи… Только вот мне вряд ли кто-нибудь её вложил — не Сеня же, и не Игнатий Борисович, — а… где мёртвые?

— Кто где. Иди, ищи, встретишь. Ты же пока в начале пути…

— А… вы кто?

Человек сделал попытку улыбнуться.

— А я — сумасшедший.

Я опешил вторично.

— То есть? Как? В каком смысле?

— В самом прямом, юноша. Я слоняюсь здесь, потому что у меня в этом мире пока что нет дороги. Моё тело осталось там, вон, видишь, я всё ещё связан с ним, — он указал на верёвку, ползущую за ним следом.

— Разве души сумасшедших покидают тела? Сумасшедшие ни в чём не подобны мёртвым!

— Это смотря какие сумасшедшие. Большинство сумасшедших скорее находятся в двух мирах одновременно, в своём и… ну, кому как везёт. Кто-то большей частью в своём мире, чем в другом, кому-то другой мир достаётся лучше, чем свой, кому-то — хуже… Я маловато об этом знаю. Не специалист, сам понимаешь, так, что-то видел, что-то слышал… Здесь, я имею в виду, там-то я ничего не вижу и не слышу… Есть такие больные — на внешний телесный мир не реагируют вообще никак. Не говорят ни слова, и не отвечают ни на чьи слова. Никого не узнают. Не двигаются, сами не меняют даже положение тела. Просто сидят или лежат и смотрят в одну точку…

— Знаю, — кивнул я, — это называется кататония.

Я смотрел на свою руку, сжимающую свечу. Какая-то она была неуловимо другая, моя и не моя, я не узнавал её, но чувствовал совершенно ясно. Я пошевелил пальцами второй руки…