Нил Сорский - [48]

Впечатления от чужой земли были противоречивы. Иногда греки казались русским людям хитрыми и неприветливыми: «Земля чюжа, язык чюж, человеци сут иным обычаем, грекы тяжкы сут, непривеливи (неприветливы. — Е. Р.), не любовни, не братолюбци»[225]. Но иногда выпадало счастье обрести друга среди греков, и тогда русский человек готов был подтвердить, что любой народ состоит из разных людей: «Не все един имут нрав, обретаются и добри человеци, а зли мнози, тако тии обретаются в всяком языце».

За все тяготы своего пути Зосима был вознагражден с лихвой. Ему удалось увидеть Константинополь во всем его великолепии. Зосима слушал литургию в Святой Софии. Русские паломники всегда стремились побывать в этом храме. Современные исследователи обнаружили на стенах, колоннах и балюстрадах Софии более 70 надписей — граффити, оставленных нашими соотечественниками в XII–XV веках: «Стефанос русинъ диякъ», «Данилос из Новагорода из Нижняго», «Матфеи попъ галичьскыи» и другие[226]. Легко заметить, что многие из них писали свои имена на греческий манер. Есть коллективные надписи, говорящие о том, что паломники путешествовали целыми группами, поскольку так было дешевле и безопаснее. Практиковались и семейные паломничества: исследователи нашли граффито, оставленное супружеской парой. Примерно половина надписей в храме относится к домонгольскому периоду, такое же количество — к более позднему времени. Всеобщее разорение в годы татарского плена, опасности передвижения не смогли ослабить стремление русских людей увидеть Константинополь. Те же, кому не удалось здесь побывать, просили запечатлеть образ Софии. Феофан Грек по настойчивой просьбе монаха Епифания Премудрого нарисовал легендарный храм, а тот поместил его изображение в качестве заставки к четырем переписанным им Евангелиям.

Своей красотой Святая София поражала всех, кто ее видел. Многие путешественники, историки, поэты оставили о ней свои восторженные отзывы. Они уверяли, что их сердца покидала печаль, когда они вступали под своды храма. При строительстве Софии император Юстиниан I (527–565) не пожалел никаких средств, чтобы превратить это здание в «совершенное сочетание камня, света и воздуха». «Когда входишь в храм через одну из трех дверей (напоминающих о Святой Троице), ведущих от нартекса, главное помещение храма открывается глазу, образуя огромное пространство, столь просторное, что оно могло бы вместить тысячи тел, столь высокое, что заставляет повернуть голову и смотреть вверх, как на солнце в зените. Это пространство и все стены выложены плитами мрамора, так нарезанными, что прожилки каждой плиты сливались с прожилками соседних плит, перемежаясь полосками другого мрамора».

Этому описанию Прокопия Кесарийского вторит греческий придворный поэт Павел Силенциарий, очевидец освящения Софии в 537 году. «Найдется ли кто, — восклицает он, — кто хотя бы стихом Гомера воспел мраморные пастбища великолепных стен и просторного пола этого славного храма?!» И далее поэт подробно описывает все сорта мрамора, украсившего храм: «…многоцветье фригийского мрамора, где розовый румянец смешан с белым или сияет глубоким красным цветом и серебром. Здесь также много порфира, усыпанного яркими звездами, который был доставлен на лодках по широкому Нилу. Вы увидите и изумрудно-зеленый мрамор из Спарты, и блестящий мрамор с волнистыми прожилками, который добыт из груди Ясских гор, где чередуются косые полосы кроваво-красного и белоснежного. Из лидийских ущелий пришел яркий камень с красными полосами. Есть здесь и камень, который ливийское солнце согрело своим золотым светом, вскормило в глубоких расщелинах гор, камень цвета крокуса, и дитя кельтских утесов, камень со множеством кристаллов, как молоко вкрапленных там и сям на блестящем черном фоне. Здесь есть драгоценный оникс, такой, словно сквозь него светится золото; и мрамор, который дает земля не в горных ущельях, но в долинах; местами яркий зеленый цвет — словно цвет моря или изумруда, а тут — будто васильки в траве, а местами — словно свежевыпавший снег — сладостные контрасты на блестящей темной поверхности»[227].

Так стоит ли удивляться, что послы киевского князя Владимира, побывавшие в Святой Софии на Божественной литургии, возвратившись в Киев, сказали князю: «Не знаем, где мы были, на небесах или на земле; нет на земле нигде такой красоты и благочиния, и не можем рассказать о том: воистину Бог там с ними пребывает. Мы же ни рассказать, ни забыть не можем такой красоты». Иеродиакон Зосима даже не пытался упражняться в красноречии, он просто записал: «А о Святой Софии Премудрости Божией ум человеческий не может ни сказать, ни похвалить достойно».

Скупые строки древнерусских «хожений» превратил в яркий эмоциальный текст Иван Бунин: «Шестьдесят окон пробили купол, и никогда мне не забыть радостного солнечного света, который столпами озаряет из этой опрокинутой чаши всю середину храма! И светлая, безмятежная тишина, чуждая всему миру царит кругом»[228].

Константинополь был местом, где хранились величайшие христианские святыни. Раз в году, на Страстной неделе, в храме Святой Софии совершался особый чин «Святых Страстей». Во время вечерней службы накануне Великого четверга из монастыря Святого Георгия в Манганах приносили для поклонения орудия «Страстей Христовых». Они полагались на особый престол и уже в середине пятницы возвращались обратно