Николай Вавилов. Ученый, который хотел накормить весь мир и умер от голода - [85]

И наконец, он готовил третий внушительный труд по новой классификации зерновых и зернобобовых культур, предназначенный для ориентации селекционеров по сортам, подходящим для гибридизации. У этой работы было внушительное название: «Мировые ресурсы сортов хлебных злаков, зерновых бобовых, льна и их использование в селекции». Николай Иванович успел написать только первую часть, «Опыт агроэкологического обозрения важнейших полевых культур».

Похоже, Вавилов все еще рассчитывал, что типографский станок Института снова начнет печатать, и не отказался от надежды издать «коллективную работу – критический обзор основных теоретических концепций генетики». Названия запланированных глав («Настоящий статус менделизма», «Мичурин и генетика», «Хромосомная теория с точки зрения диалектического материализма») показывают, что Вавилов был не намерен сдаваться. Книга об этих вопросах, писал он Харланду, «…предназначена не для учебных целей; это будет серьезная работа с критическим анализом прошлых ошибок, дающая также план исследований, которые необходимо провести в ближайшем будущем». Она так и не была опубликована.

Иногда зарубежные научные контакты поднимали ему настроение. 4 мая 1940 года Вавилов получил телеграмму от Академии наук США. Его приглашали на Второй международный конгресс чистых и прикладных наук: физики, химии и биологии при Колумбийском университете в Нью-Йорке в сентябре 1940 года.

Вавилов переслал телеграмму наркому иностранных дел В. М. Молотову: «Прошу инструкций»[421]. Молотов не отреагировал.

Иногда новости наводили уныние. Один из его близких друзей, работавший в Москве в Институте генетики АН СССР, болгарский генетик Дончо Костов уехал домой в Софию с русской женой «по семейным обстоятельствам». Там по его инициативе Вавилов был избран почетным доктором наук Софийского университета. Вавилов благодарил Костова за заметку об избрании: «Большое спасибо за присланный некролог. Очень тронут»[422].

К лету 1940 года Вавилов будто бы вновь обрел силы. Отвечая на вопрос о будущем Института, он с оптимизмом произнес: «Если всех наших врагов утопить в Фонтанке, то по малой их значимости даже пузыри не пойдут». (ВИР находится неподалеку от набережной Фонтанки.) На вопрос о возможном аресте он ответил: «Не посмеют»[423].

В ленинградском кабинете Вавилова хранился документ, красноречиво озаглавленный «Проспект работ на 1940–1941 годы». Это список из двенадцати книг и пяти статей, которые он был намерен написать. На его рабочем столе громоздились 2500 страниц неопубликованных рукописей с такими названиями, как «Борьба с болезнями растений путем внедрения устойчивых сортов» (эту работу Институт готовил на Сталинскую премию), незаконченные «Полевые культуры СССР», «Растениеводство Кавказа» и наиболее объемный труд – «Очаги земледелия пяти континентов», в котором Вавилов описывал экспедиции в пятьдесят две страны мира[424]. Он словно хотел, чтобы все знали: его работа еще не закончена.

Тем временем в Кремле готовили арест Вавилова. НКВД сочинил сложный план, чтобы арестовать его скрытно. Арест в собственной квартире или даже в дороге, в поезде между Москвой и Ленинградом, означал бы присутствие свидетелей. Об исчезновении ученого стало бы известно на следующий день, а то и сразу. Но война подсказала подходящий сценарий.

Народный комиссариат земледелия СССР хотел получить оценку хозяйственного потенциала западных областей Украины, перешедших Советскому Союзу по пакту Молотова – Риббентропа. В мае 1940 года Вавилова назначили возглавить экспедицию по обследованию новой территории[425]. Продумывая маршрут экспедиции и подбирая участников, Вавилов, казалось, чувствовал, что уже не вернется обратно в Ленинград. Он переместил на другие должности тех сотрудников, которым, как он считал, его арест угрожал потерей работы. Он верно рассудил, что первым от Лысенко пострадает Институт генетики в Москве, и перевел кое-кого из ученых в другие отделы. Естественно, он не мог объяснить им причину, и некоторые были обижены, думая, что Николай Иванович ими недоволен. Спустя несколько недель они смогли оценить его предусмотрительность[426].

23 июля выезд Вавилова в экспедицию на Украину был окончательно одобрен, а Берия стал готовить постановление на арест. Перед выездом в Москву Вавилов произнес перед сотрудниками вдохновляющую речь. Среди едущих были и двое молодых ученых, которых он высоко ценил: Фатих Хафизович Бахтеев и Вадим Степанович Лехнович. Вавилов снова держался уверенно. Он с воодушевлением расстилал карты на полу кабинета и составлял списки нужного оборудования. Для тех, кто помнил подготовку к заграничным экспедициям в 1920-х годах, все было как в старые добрые времена.

«Леди и джентльмены! Нам доверено ответственнейшее дело…» – начал он свое последнее обращение к сослуживцам[427]. На короткое время, около месяца, он оставит позади ядовитую атмосферу Москвы, осажденный Институт в Ленинграде и будет заниматься тем, для чего, похоже, родился на свет. Он вновь будет собирать растения.

В Москве его ободрила встреча с Андреем Ждановым, членом Политбюро, курировавшим отдел науки. Похоже, в результате встречи у Николая Ивановича создалось впечатление, что дела изменятся к лучшему. Одна из сотрудниц Института генетики в Москве пожаловалась Вавилову на увольнение с работы за «крамольные» исследования влияния рентгеновских лучей на растения. Аналогичными исследованиями успешно занимался американец Герман Мёллер. Вавилов успокоил ее: он говорил с одним «правительственным лицом», и ей не о чем волноваться, она сможет продолжить работу. «…То, что я расскажу вам, – не валерьяновые капли», – пообещал он