Николай Вавилов. Ученый, который хотел накормить весь мир и умер от голода - [59]

Вавилов задумался, прежде чем решил, что ответить. «Наконец он произнес, по сути, вот что: “Если бы я был коммунистом, то я был бы обязан повиноваться. В таком случае я не смог бы поступить по собственному усмотрению. Коммунисты приняли меня на службу, чтобы я работал на благо советских людей, но пока еще у меня есть свобода выбора, как лучше поступить”. И он отказался ехать в Вашингтон и Лондон, сказав: “Для будущего народа СССР более важно, чтобы я посетил центры происхождения культурных растений в Центральной Америке, чем присутствовал на правительственном обеде”»[243]. Это был верный шаг – для ученого, но в сталинском СССР даже самый талантливый ученый не мог позволить себе проигнорировать прямое указание партии.

Глава 17 Умеренный компромисс

В начале 1930-х годов головы молодых идеологов – выпускников коммунистических академий – оказались полны не столько наукой, сколько марксистской теорией. В вавиловском Институте эта молодежь активно критиковала программу научных исследований как излишне теоретическую. Николай Иванович был согласен с тем, что наука должна отвечать потребностям страны. Но он не был готов отказаться от идеи собрать генофонд культурных растений. В создании мировой коллекции семян заключалась суть его мечты накормить мир.

Вавилов вернулся из США в начале 1931 года и обнаружил, что выдвиженцы пытались взять контроль над ВИРом. Им хотелось свернуть часть фундаментальных работ Института в Ленинграде и передать сбор сортового материала в отраслевые институты по стране. Вавилов активно выступил против того, что считал уничтожением сельскохозяйственного будущего России.

Предложение «некоторых ученых товарищей» передать работу ВИРа в отраслевые институты было «сплошной нелепостью», поскольку «серьезную ботанико-агрономическую обработку может произвести только центральное учреждение, как Институт растениеводства… который имеет соответствующий подготовленный ботанический персонал», – утверждал он в письме в Президиум Академии сельскохозяйственных наук им. Ленина[244].

«Можно спорить о принципах и можно их подвергать дискуссии, но, к сожалению, дело пошло дальше, и фактически ежедневно в той или иной форме ведутся уже действия и открыто, и закрыто по свертыванию частей работы, и только приезд директора из-за границы несколько умерил темп событий»[245].

В том же письме Вавилов говорил, что вся работа Института оказалась поставлена под угрозу «благодаря легкомыслию ряда партийных товарищей, мало подготовленных и в то же время зараженных запалом критики и реформаторства», что события «заставляют» его поставить вопрос о дальнейшем пребывании на посту руководителя Института.

Кроме того, Институт был существенно недофинансирован и работал в «совершенно аномальных условиях». Зимой температура внутри зданий была 2 ℃. В штате Института работали первоклассные ученые, но оплата труда была ниже, чем в отраслевых институтах.

Вавилов был вынужден иметь дело с политизированной молодежью, хотя и предпочел бы этого избежать. По его мнению, она разрушала сельское хозяйство страны. Но ее марксистская риторика была симптомом более серьезной проблемы. Вавилов осознал, что теперь разговор на предельно важные для него темы: о происхождении культурных растений, об экспедициях, о коллекции семян в связи с будущим мирового производства продовольствия – уже недостаточно вести в исключительно научных терминах. Ссылки на Маркса и марксизм в выступлениях и лекциях сделались «демонстрацией идеологической лояльности, а указание на практический характер научных работ – гарантией их пользы»[246]. Марксистская фразеология стала «переговорным языком». Ученые прибегли к этому новоязу для обоснования важности научных исследований и целей своих учреждений в глазах властей[247]. Сам Вавилов не посещал курсов марксистской теории, но, судя по письму к Добржанскому, был готов «подковаться» в диалектическом методе.

Летом 1931 года в Лондоне состоялся II Международный конгресс по истории науки и техники; доклады советской делегации были изданы отдельным сборником «Наука на распутье». Конгресс дал Москве возможность позлорадствовать на тему кризиса, с которым капиталистические страны столкнулись в годы Великой депрессии. Политбюро направило в Лондон большую делегацию, включая Вавилова и крупнейшего партийного теоретика Николая Ивановича Бухарина[248].

Бухарин впал в немилость у Сталина, выступив против ускоренной индустриализации и коллективизации и рекомендуя более медленный темп. Его и его сторонников исключили из Политбюро за «правый уклон». Но, равно как и Сталин, Бухарин считал необходимым объединить теорию и практику в сельском хозяйстве. В этом заключалось основное различие между капиталистическим и коммунистическим подходами к науке[249].

Советская делегация прилетела в Лондон на специальном аэроплане. В последний момент Вавилову удалось взять с собой на борт сына. Олегу тогда было двенадцать, он был очень умным ребенком и говорил по-английски. Пока Николай Иванович участвовал в работе конгресса, Олег самостоятельно гулял по Лондону. Каждому советскому делегату выдали по двести долларов на расходы. «На двоих для Лондона при стоимости билетов в 150 р. это мало. Будем выворачиваться», – писал Николай Иванович Леночке