Николай Вавилов. Ученый, который хотел накормить весь мир и умер от голода - [57]

Усилия, которые он приложил, чтобы привлечь коллег к «обновлению советской земли», дают нам хорошее представление о его твердой и, как оказалось, слепой вере в общественно-политические изменения, охватившие его любимую родину. Вавилов был русским патриотом, каким до революции был и его отец, Иван Ильич. Он был убежден, что русские смогут стать лидерами мировой науки, если им дать шанс, и верил, что в перспективе большевики предоставят им эту возможность. Николай Иванович словно не замечал тяжелых условий жизни при сталинском режиме – нехватку средств, дефицит еды, жилья и медицинской помощи, террор ОГПУ. Он смог закрыть глаза на эти тяготы ради высокой цели создания наилучшей, как он надеялся, самой чистой науки в мире.

Вавилов писал обоим друзьям обнадеживающие письма о новых возможностях для ученых, открывавшихся в советском государстве.

«Жизнь здесь идет бурно, – сообщал он Карпеченко. – Вышла монография “Овсюги”. Ею А. И. Мальцев обеспечил себе бессмертие. Книга, которой можем гордиться. Вышел том по плодоводству, посвященный дикарям Кавказа, Средней Азии и Дальнего Востока. Можете его рекомендовать кому угодно. Весь полон оригинального материала. ‹…› Вышел “Бородинский том”. Там очень важные статьи [Николая. – П. П.] Кулешова о кукурузе, мировая география. Посоветуйте камрадам Америки посмотреть, весьма невредно»[235].

Вавилов постоянно призывал русских коллег поделиться их знаниями об Америке. «Пишите про чудеса, забирайте все, что есть лучшего, нам все хорошее нужно. Хотим во что бы то ни стало догнать»[236].

Вавилов либо действительно не видел, либо отказывался признать то, что было известно многим вокруг него: режим делался все менее и менее рациональным, он все менее опирался на общественные интересы и все больше – на террор, и что новые кадры малообразованных выдвиженцев вроде Лысенко уже готовы требовать пересмотра договоренностей об условиях работы, достигнутых между Лениным и буржуазными специалистами. Вавилов ожидал от коллег такого же образа мысли, как у него самого, и такого же видения далекого будущего их страны. Он упрашивал, поторапливал, иронизировал, лишь бы убедить их. В одном из писем Николай Иванович увещевал Карпеченко: «‹…› Растем, строимся, но управлять делом трудно, тем более что занят организацией всех институтов Академии… Урываю часы, изредка дни для своей работы. Задавила редакция. ‹…› Вы на свободе, в благословенном климате Калифорнии, можете все обдумать»[237].

Аргументы Вавилова подействовали на Карпеченко. На следующий год он вернулся в Россию работать в ВИРе. Его верность родине и лояльность коллеге будут стоить ему жизни. Организовав кафедру генетики растений в Ленинградском университете, Карпеченко возглавил лабораторию генетики Всесоюзного института растениеводства у Вавилова. Он оставался верным сподвижником Вавилова в битве с Лысенко и, как и Вавилов, стал жертвой расправы над наукой и учеными. В той лавине массовых репрессий против генетиков, в которой уничтожили Вавилова, Карпеченко был арестован и расстрелян за свои исследования и за преподавание неполитизированной науки[238].

Коллега Карпеченко Добржанский остался в Америке, невзирая на настойчивые уговоры Вавилова. Спустя годы он описывал, как «пылкий русский патриот» Вавилов, как он его назвал, впервые обратился к нему с предложением вернуться обратно в страну[239].

Их разговор произошел в октябре 1930 года, во время поездки в Национальный парк секвой. Два ботаника отправились туда поговорить с глазу на глаз, подальше от чужих ушей.

«За пределами России его считали коммунистом, каковым он не был, – рассказывал Добржанский. – Но он всем сердцем принял революцию, так как полагал, что она откроет более широкие возможности… для народа России… ‹…› …Вавилов с большим энтузиазмом и убежденностью говорил, что, по его мнению, возможности для удовлетворения потребностей человека, которые существуют в СССР, столь велики и столь вдохновляющи, что только ради этого можно простить жестокость режима. Он утверждал, что нигде в мире работа ученого не ценится столь высоко, как в СССР».

Вавилов продолжил начатый разговор по почте. В интенсивном потоке писем он сначала взывал к патриотизму Добржанского, затем пытался развеять его опасения по поводу условий жизни, зарплаты и прихода к власти в Москве тех, кто станет искажать программу исследовательской работы и научного поиска. Добржанский не разделял этой пылкой любви к России и не мог закрыть глаза на жестокости большевистского режима[240].

Сомнения Добржанского вызывали у Николая Ивановича досаду. Вавилов писал: «Дорогой Феодосий Григорьевич. ‹…› Помогайте страну поднимать. Это миссия всечеловеческая. И начинайте <неразб.> всерьез быть советским патриотом. Это outlook (взгляд на жизнь, мироощущение (англ.). – Прим. пер.), право, более широкий и надежный, чем комфортабельные [как в Америке. – П. П. (здесь и далее примечания Питера Прингла)] и ненадежные гипотезы».

Убежденность Вавилова казалась непоколебимой: «За нами, конечно, future (будущее (англ.). – Прим. пер.). Это для нашего брата, мотающегося по земле [как Добржанский и Карпеченко. –