Николай Вавилов. Ученый, который хотел накормить весь мир и умер от голода - [36]
Вавилов был наслышан о необычайном творческом подходе Бёрбанка к разведению новых сортов. Ему довелось увидеть роскошное двенадцатитомное издание трудов калифорнийца: «Лютер Бёрбанк, его методы и открытия» (1914–1915). Среди полутора тысяч цветных таблиц были иллюстрации одной из самых больших слив в мире, а также эскиз сливы, высыхающей на дереве и дающей готовый чернослив. Бёрбанк преуспел в саморекламе и делал фантастические заявления о своей продукции, но Вавилов был воистину изумлен увиденным и несколько часов расспрашивал Бёрбанка о его методах. «Пишущий эти строки помнит тот миг, когда, стоя с фотографическим аппаратом перед Бёрбанком среди цветов, почувствовал эту живую сказку – сказку силы индивидуальности в этом красивом старике с лицом артиста; художника среди его творений».
Вавилова удивило то, что творческая интуиция Бёрбанка словно служила преградой для его научной любознательности. «Как вы начинаете селекционную работу?» – спросил Вавилов. «Первое – это установление идеала. А дальше – поиски идеала», – уклончиво ответил Бёрбанк, не раскрывая научных секретов и не обнаруживая научного понимания[156]. Даже Институт Карнеги, который многие годы финансировал работы Бёрбанка, находил его методы загадочными. Селекционер, отправленный к Бёрбанку с заданием дать описание его исследований, вернулся ни с чем. Интуицию невозможно было перевести на язык научной дисциплины.
После смерти Бёрбанка в 1926 году Вавилов обобщил его вклад в селекцию растений с присущей ему мягкостью в критике по отношению к коллегам. «Его интуитивное творчество художника-селекционера шло нередко вразрез современным точным генетическим установлениям. Не будучи теоретиком-селекционером, Бёрбанк делает немало ошибочных выводов в изложении своей работы. Теоретическая сторона и самое изложение результатов работы не всегда стоит у Бёрбанка на уровне современной науки»[157].
По этой причине, как отметил Вавилов, учиться у Бёрбанка было трудно: «интуиция подавляет у художника собственно исследование». Но гений Вавилова (а отчасти и причина его гибели впоследствии) заключался в старании выяснить, как люди, не являвшиеся учеными, находили применение своим ненаучным идеям.
Отбыв в конце ноября в Англию, Николай Иванович оставил за собой шлейф неоплаченных счетов за семена и массу купленных и полученных в подарок книг. Дмитрий Бородин, управляющий только что созданным Нью-Йоркским отделением прикладной ботаники и селекции, информировал Вавилова в письме вдогонку о материалах, ждущих очереди на отправку. Также повис в воздухе маленький вопрос о платине, которую ему оставил Вавилов. За унцию платины давали восемьдесят долларов по сравнению с довоенными ста пятьюдесятью. Бородин писал: «Будьте добры, сообщите мне, желаете ли Вы, чтобы я продал и перевел Вам полученную сумму»[158].
По дороге домой Вавилов провел три дня в Лондоне у Бэтсона и навестил коллег в Кембридже. Про визит к Бэтсону он писал: «Перетолковали обо всем. Целый вечер толковали об эволюции. Пожалуй, это было наиболее существенное за всю поездку». В Кембридже он получил около двухсот образцов афганских, испанских и португальских пшениц и видел образцы пшениц из Абиссинии. «Если все, что собираю, дойдет, пожалуй, наша коллекция злаков будет лучшей в мире. ‹…› Поездка в Африку становится неизбежной»[159].
Вскоре после возвращения Вавилова в Петроград стали прибывать посылки из Америки, включая книги, научные журналы и около двадцати тысяч образцов семян, которые он немедленно пустил в работу. За год Николай Иванович увеличил число экспериментальных селекционных станций бывшего регелевского Бюро с трех до двадцати пяти. Он запланировал создание опытных станций во всех крайних географических точках страны, от Арктики до республик Средней Азии, от Прибалтики до Сибири и Тихоокеанского побережья. Бородину в Нью-Йорк Вавилов писал: «Каково положение вещей, можно судить по тому, что я сегодня для поездки в Губземотдел бегал полчаса, разыскивая миллион [тогда около двадцати пяти центов в долларах США] советских денег на трамвай, и на телеграмму Вам у нас нет денег»[160]. В том же письме Вавилов упомянул, что ему пришлось заплатить миллиард рублей (около двухсот пятидесяти долларов США) Народному комиссариату образования за право использовать усадьбу в Пушкине как Центральную опытную станцию.
В этот период времени Вавилов начал вести переписку с новыми коллегами за рубежом. Он объединил великое сообщество международной селекции растений своими письмами, которые летели во все концы света: во Францию в семенную торговую фирму Вильморенов, в Нью-Йорк Томасу Ханту Моргану, в Англию Уильяму Бэтсону, коллеге в Испанию… Главным образом это были просьбы выслать образцы растений или иностранные публикации. Иногда он отправлял собственные научные работы или предложения о поездках. Вавилов благодарил Вильморена в Париже за «чрезвычайно интересную книгу “Наследование признаков у культурной свеклы”». Уведомлял профессора Моргана об избрании того членом Российской академии наук вместе с Уильямом Бэтсоном. Просил Бэтсона проявить заботу о своем коллеге Георгии Карпеченко, который ехал учиться в Англию. Дмитрия Бородина в Нью-Йоркском отделении просил прислать «сотни копий общей карты России, она очень нужна»
