Николай Вавилов. Ученый, который хотел накормить весь мир и умер от голода - [29]

В четыре часа утра он закончил письмо подтверждением серьезности своих намерений. «…Пора кончать и заставить себя спать. Милая, любимая Лена, мне так хочется, чтобы во всем мы поняли друг друга, чтобы любовь была сильна. Мне хочется, чтобы мы были друзьями, у которых все общее – и горе, и радость. Я бесконечно рад, что мы будем работать вместе. Милая и прекрасная Леночка, мне хочется, чтобы ты была счастлива. Мы правы в поступках. Все сложное разберется. Все трудное преоборимо. Работы так много. Все говорит за переезд в Петроград. Там будем устраивать вместе жизнь. Пиши, милая, мне так хочется видеть тебя. Твой Н. В.»

Но это был еще не финал. Прежде чем заклеить конверт с письмом, он почувствовал, что надо кое-что добавить про свою страсть к науке и про место науки в их отношениях. «Мне хочется многое сделать, – написал он в постскриптуме. – Ты знаешь немного планы, они не вполне оформились. Ты пойдешь вместе, и я счастлив иметь самого близкого милого друга. Жизнь я привык связывать с наукой. Чтобы ты была довольна (будь очень строга), я приложу все усилия. Иногда, как теперь, я чувствую, что смогу сделать что-нибудь. Счастье дает силу. И я давно не был так счастлив. Твой Н. В.»[120] (авторский стиль сохранен. – Прим. пер.).

Похоже, он утверждал, что без ее помощи его страсть к науке будет продолжать доминировать в его жизни, как это произошло в браке с Катей; любовь к Елене всегда будет на втором месте после науки – она должна быть «строга», чтобы не допустить этого. Первый раз в жизни он нашел романтическую любовь. Никогда до Елены он не был так счастлив. Но, зная собственную одержимость наукой, опасался, что не сможет Елену удержать.

Через несколько дней Николай Иванович сел в поезд до Петрограда. Он ехал приступить к заведованию Отделом прикладной ботаники и селекции. В то время отдел размещался в двух квартирах в здании в центре города. Но то, что предстало взору Вавилова, заставило его задуматься, сможет ли он вообще довести свою работу до конца.

Петроград погружался в летаргию. Заводы, магазины, университеты, учреждения, школы и больницы стояли заброшенными. Чтобы облегчить нагрузку на горожан, Петроградский Совет отменил квартплату. Воду и электричество сделали бесплатными – если они были. Плату за проезд в общественном транспорте тоже отменили, но это было слабым утешением: трамваи ходили редко. Городские бани были бесплатными, правда, их давно закрыли – водопроводные трубы в городе замерзли. Есть было почти нечего. Писатель Максим Горький рассказывал в письме приятелю Г. Дж. Уэллсу: «Мы переживаем очень тяжелое время, продовольствия нет, и без преувеличения можно сказать: в Петрограде скоро начнется голод. <… > Совершенно не представляю себе, как будут жить наши ученые в течение ближайших недель»[121].

В некрологе Р. Э. Регелю Вавилов говорил о том, что его тревожила судьба российской науки. «Ряды русских ученых редеют день за днем, и жутко становится за судьбу отечественной науки, ибо много званых, но мало избранных»[122].

Вечером 5 октября 1920 года Николай Иванович сидел в кабинете за рабочим столом Регеля. Закутавшись в пальто и надеясь не замерзнуть в нетопленой комнате, он выслушивал рапорты о тяготах жизни тех, кто еще оставался в городе, пытаясь продержаться. Холод, голод и очереди за едой стали неотъемлемой частью повседневности и для рабочих, и для партийных, и для бывших буржуа. Было уже за полночь, сотрудники давно разошлись по домам.

Вавилов начал следующее письмо Леночке: «…Грустные мысли несутся одна за другой. ‹…› Нужно вложить заново в дело душу живую, ибо жизни здесь почти нет, если не труп, то сильно больной, в параличе. Надо заново строить все. Бессмертными остались лишь книги да хорошие традиции»[123].

Николай Иванович особенно переживал, как он сможет заботиться о почти сорока сотрудниках в штате бюро. «Из них много хороших, прекрасных работников. По нужде некоторые собираются уходить. Они ждут, что с моим переездом все изменится к лучшему».

Он был готов и даже стремился взять на себя эту заботу, но внешне стойкий и уверенный в себе молодой ученый делился с Леночкой внутренними сомнениями: «Милый друг, мне страшно, что я не справлюсь со всем. Ведь все это зависит не от меня одного. Пайки, дрова, жалованье, одежда. Я не боюсь ничего, и трудное давно сделалось даже привлекательным. Но боязнь не за самого себя, а за учреждение, за сотрудников. Дело не только в том, чтобы направить продуктивно работу, что я смогу, а в том, чтобы устроить личную жизнь многих. Все труднее, чем казалось издали».

Елена и сама была не до конца во всем уверена, и такие письма вряд ли придавали ей духу. Николай Иванович старался, насколько мог, развеять ее опасения. Вплоть до того, что сделал ей наивысший комплимент: его любовь к ней была так же сильна, как любовь к науке.

«Милый друг, – снова написал он несколько недель спустя, – тебя тревожат сомнения о том, что пройдет увлечение, порыв. Милый друг, я не знаю, как убедить тебя, как объективно доказать тебе, что это не так. Мне хочется самому отойти в сторону и беспощадным образом анализировать свою душу.