Нежданно-негаданно - [79]

— Ну, вот теперь ладно. Прогревайся. Если богом здоровьишко отпущено, так выживешь. Эх… Э-э… Да-а. Я вот восьмой десяток живу, не хварывал. Зачем же нос в тайгу совать с еким-то здоровьем? Надо, видно. Вот он где надо-то обернулось, да-а.

Прокопий лег на нары, закурил.

Тело Юрия разомлело от жары и втирания, прогрелось, порой даже горело. Он то спал, то бредил, то на какое-то мгновение у него появлялось прерывистое смутное сознание. Мелькали метель, песок, дорога. Но быстро все исчезало, уходило. Сон… сон… лепечет бессмыслицу.

— Э-э, парень, — услыша бред, экал Прокопий, ворочаясь и кряхтя на нарах, — крепко тебя приморозило, да… гм… дела…

А перед Юрием их квартира в поселке. Иван Иванович почему-то плывет по воздуху, руки в стороны, машет ими, плавно летит, как большая птица. Вот он влетает в квартиру, смеется и разговаривает со Светланой.

— Зашел, Светлана Леонидовна, — топчется у порога.

— Проходите, я собираюсь. Через полчасика готова буду.

— В лесничество зайду, распоряжусь — и поедем.

— Хорошо, — и Светлана смеется.

— Здоровье-то как?

— Отлично, спасибо.

Иван Иванович в лесничество едет. А небо быстро чернеет, темнота надвигается на поселок, ветер свистит. Буран…

— Скорей!

— Да что скорей? Эй, мил человек, чо скорей? — трогает Прокопий Юрия за плечо. — Может, попить тебе? — убеждается, что Юрий в жару. — Эко горе, молодой ишшо.

…Иван Иванович бежит за машиной, а ветер кидает в лицо клочки снега. Быстрей, надо успеть! — кричит Иван Иванович во всю глотку. — Может, долго продлится буран-то!

«Надо было утром, — хочет крикнуть ему Юрий. — Растяпа!» — Но снег забивает ему рот и ругнуть Ивана Ивановича нельзя.

Иван Иванович несется бегом, ветер сорвал с него шапку, взлохматил волосы, забил их снегом, он бежит.

«Размазня, ворона!» — Но снега полон рот, крикнуть Юрий не может.

Иван выгнал машину, ее потащило боком по дороге, прижало к дому. Он тянет из нее Ивана Ивановича. Выдернул, хочет ударить, но рука не поднимается; Иван Иванович плачет. Они держатся друг за друга, пробиваются к дому фельдшера Нины. Вот она рядом с конторой живет. Дойти…

На крыше оторвало доску, понесло, разбило окно в Нинином доме.

«Дойти, дойти», — шепчет он. Метель, пурга, ветер, ничего не видно.

Нина, щупленькая, низенькая фельдшерица, сидит у изголовья Светланы, подбадривает. Их с Иваном Ивановичем выпроваживает в другую комнату.

— Ничего, Светлана Леонидовна, все должно быть хорошо. Можно и дома. Меня мама тоже дома родила.

— Хорошо, хорошо, — шепчет Юрий.

— Ну и слава богу, что хорошо, — поддакивает в ответ Прокопий. — Должен прогреться.

…Началось… Лампа дает мало света… Срывающийся от слез голос Нины… Тихо… Плач Нины…

Они выглядывают. Лампа стоит у самой койки. Нина кусает губы.

— Что случилось? Что? Что ты молчишь?

— Опять бредит, — произносит Прокопий.

Лампа освещает бледное лицо Светланы. А пурга воет, беснуется, в двух шагах ничего не видно.

Лицо Светланы совсем бледное, ей плохо… Стон… Крик…

Они уже толкутся у койки. Нина плачет. Она уже знает, что все кончено. Нужна больница, врач, а пурга не унимается.

— Раз бредит, значит жар не спадает, — заключает Прокопий.

Вот Нина упала на койку, заголосила навзрыд…

— Воды! Воды! — кричит он, в испуге открывает глаза, ничего еще не понимая.

— Очнулся! Слава богу. Сейчас дам испить. Полегчает.

Прокопий налил в кружку чая, подбавил спирта, приподнял Юрия, поднес.

Грачев почувствовал на губах влагу, жадно начал пить, но после нескольких глотков закашлялся.

— Ничо, ничо, теперь прогреешься, — молвил Прокопий и положил Юрия.

Перед Грачевым мелькнул огонек лампы, лохматый старик, все исчезло. Он повернулся на бок, засопел.

— Спи, спи, отойдешь к утру. Я вот дровец подброшу, накалю избушку, прогрею.

Он набросал полную печку дров, вытащил из-под нар медвежью шкуру, разостлал ее на пол и улегся.

Перед утром Юрий очнулся весь в поту.

Он чувствовал себя разбитым, слабым. Сначала мыслей никаких не было, только ощущение собственной немощи. «Где же я?»

Мало-помалу он начал приходить в себя, замелькали обрывки случившегося. Потом начал припоминать, что с ним произошло.

Юрий услышал, как завозился кто-то на нарах, встал и зажег лампу.

«Вижу, а вчера… Прошло…»

Он увидел невысокого, но широкого старика с сильной грудью. Белые пушистые брови топорщились, нависали над глазами. Волосы тоже белые, не седые, свои. Руки короткие, толстые, спина сутулая. Старик набил трубку, закурил.

— Когда пурга-то утихла?

— Перед утром, часа в три. Очнулся… Слава богу.

— У вас рации нет?

— Нет, я сам собой живу.

— А если случится что?

— Помирать стану. Семь десятков обходился без этой побрякушки, а счас уже и подавно не нужно.

— Жизнь вам недорога, что ли?

— Откуда ты это выкопал? Жись кто не любит? Ты не любишь? Рад небось, что жить остался. Я люблю жись. То и живу столь. Сколь миром, богом отпущено — эсколь и проживешь. Не боле — не мене. А тебе че рация понадобилась?

— В поселок сообщить, чтобы вертолет прислали.

— Как рассветет, ко мне за пушниной прилетит седни. Сезон-от кончился. Вот за гривой на болоте и сядет. И увезет тебя прямо в поселок.

Радость охватила Юрия, появилось желание вскочить, обнять этого хмурого старика и расцеловать его.