Нежданно-негаданно - [78]

Грачев достал компас, сунул за ворот телогрейки, но светящегося наконечника не увидел. «…Слепота. Боже мой. Как дальше?!» Его так взволновало и потрясло, что слезы сами покатились по щекам.

Грачев знал, что такое случается от сильной нервной и физической перегрузок.

Как же так, он — Юрий Грачев, — заканчивающий вторую трудную стройку, бывший в разных передрягах и переплетах, в жаре и стуже, стоит здесь, в северной тайге и плачет…

Ярость закипела, забурлила в нем, отбросила на какое-то время усталость, сомнение, отчаяние — и вдруг снова гнев. «…Размазня… Потерял веру… духом сник…»

Грачев был настолько возбужден, что усталости никакой не чувствовал. «Дойду… Ползком ползти стану… доберусь. Нет. Не свалюсь!..» Юрий в этом порыве настолько себя уверил, что о гибели даже и мыслей не было, ушли они, потерялись.

Сделав несколько шагов, он почувствовал, что тянет его куда-то в сторону, в голове гудит, и туманно в ней делается.

Он не знает, сколько пролежал в снегу, почувствовал холод, дрожь, боль во всем теле, вспомнил все, хотел вскочить, но не мог, — ноги ватные какие-то, еле поднялся… Шатает, дурман в голове.

«Идти… Идти… Идти…» — шептал он.

Пройдя немного, Грачев почувствовал, что его понесло вниз. Он не может понять: или опять то повторное обморочное, или какое-то новое незнакомое чувство, обносит голову, или в самом деле катится куда-то в лощину. Пришло нехорошее: в обморочном состоянии замерзнуть, без борьбы? Глупо! Но вот Юрий понял, что его больше не несет вниз, остановился. «Съехал с горки. Какая-то лощина, наверное. Может, речка. Хорошо хоть не упал. Продержусь до утра. Лишь бы не свалиться. Только бы без этого проклятого головокружения…»

В лощине его не так дуло. Ветер свистел где-то вверху. «Видимо, здесь подлесок гуще, раз тише и теплее».

Юрий ощутил под лыжей лед. «Речка».

Когда он забирал влево — натыкался на густой кустарник, когда правил — подходил к откосу, — и вот так зигзагами, от берега к берегу, вслепую, он брел по руслу таежной речушки. Вскоре наткнулся на косогор. Откос был пологий, и он не падал. Ветер его уже не сек: настолько густо росла по сторонам поросль ельника. Ударился о что-то твердое, зашарил руками. «Бревно. Стена. Зимовье, видно. Не замерзну. Внутри наверняка дрова и спички, таежный обычай». Надежда мелькнула. Но что это такое? Чувствует, что оседает, валится на колени, силится устоять, но не может. Стена из-под руки уходит…

II

Прокопий Прутков, пока бесновалась метель, сдергивал чулком с настрелянных белок шкурки, а потом долго возился с пятью соболями, выпрастывал тушки из шелковистых шубок.

Закончив работу, он набил трубку, закурил. Встал легко, не по-стариковски, подошел к дверям, почесал о косяк спину, которая дверного проема не уже, подбросил в печку дров, воткнул туда бересту, поджег, поглядел в маленькое окошко:

«Тихомирилась, видно. Набесновалась досыта, как сто чертей с неба свалилось. Попади вот в эку падеру в тайге. Э-э, — почесал он лохматую грудь, — жись, жись. Есть здоровье, да бог несет — дак и дурак живет. Ну, че залаял? — кинул он взгляд на серого крупного кобеля. — Пока мело, так прижал задницу-то. А теперь на волю надо, приспичило. Погоди, вот я сейчас котлушку возьму, к ручью пойду, ужо вместе сходим.

Старик часто разговаривал с собакой вслух.

Прокопий взял ведро, надел собачью шапку, телогрейку, открыл двери. Кобель, взвизгнув, выскочил на улицу, залаял.

— Хм, эко диво! Тихо-то как, вроде и не было падеры-то. А снегу намело, пожалуй, без лыж и не пролезешь к ручью. На кого ты там гремишь, дурак.

Старик взял стоявшие в углу подбитые камусом широкие лыжи, бережно положил их на снег, сунул в ремни носки валенок и двинулся за избушку.

Серый лаять перестал, только урчал на незнакомого человека, подняв на загривке шерсть.

— А ну, мил человек, пойдем в избушку, то околешь тут на коленках-то. Вставай!

Прокопий слышал свистящее дыхание.

— Э-э, да ты видно, на полпути на тот свет. Эко беда.

— Вертолет, вертолет, песок…

— Э-э, да у тебя бред, мил человек. Ишшо бы часок — дак и вертолет бы тебе не нужен был…

Серый было сунулся к Юрию, но Прокопий окликнул его:

— Шельма! Куда лезешь? Вишь, человек уж собрался… К житью его надо воротить. Эхма! Зачем в тайгу соваться, не знаючи…

Прутков возле Юрия казался большим, темным выворотнем. Он поднял его, как ребенка, на руки поперек груди. Подошел к дверям, снял лыжи, занес, положил на нары, пощупал лоб.

— Э-э, жар у тебя, голубчик.

Прокопию вспомнилось, как он однажды человека в зимней тайге отогрел. Месяц тот жил у него. Ничего не делал, только лежал на нарах да начальство ругал. А как стало пригревать, собрался рано поутру, когда Прокопий капканы ушел снимать, ружье прихватил, продукты, соболишек — и ходу. Да разве уйдешь в тайге от Прокопия: он ее насквозь, матушку, знает.

«Вот лежит и этот, эк! Да нет, вроде и лыжи добротные, и свитра новая, унты, штаны хорошие. Нет, этот не из тех, пожалуй».

Вспомнилось ему, и как геолога выводил, да мало ли у него было встреч всяких в тайге.

А человек на тот свет хлопочет попасть, надо отвести беду.

Прокопий подбросил в печку березовых дров, раздел Юрия, достал из-под нар бутылку со спиртом и начал растирать ему грудь, спину, потом подвинул его поближе к печке, накрыл полушубком.