Нежданно-негаданно - [81]

«Ему вот, Ивану, детдомовцу, добрые люди выучиться помогли, специальность получить, а я что-то не встречал таких добродетелей. Мне никто и ни в чем не помог. Отец родной и тот в шестнадцать лет горб гнуть в лесопункте заставил. Иван — механик, в городе бы мог трудиться, фатера там есть, а вот примчался сюда, не скрывает, что заработать приехал, честно говорит, не юлит. Денежки-то, видно, сыну на кооперативную квартиру нужны».

И это Степану непонятно, как это так своим горбом, да сыну? Он вот как вырастит своих — пусть сами себе жизнь устраивают, ему никто не помогал. И не верит все-таки он, что добро в людях просто так, без всякой выгоды может быть. Враки все это. Объегорить его Иван ладит. Думает, из города да жизнь всякую видел, то его лесного человека окрутить можно. Не-ет, Степан тоже не лыком шит.

Синева растворялась, кусты и деревья выплывали из нее, ясно виделись их очертания. До начала работы еще поспать бы можно, но Степану не лежалось. Он поднялся с кровати, вышел из балки, опахнуло приятным свежим воздухом. Степан разогнул крепкую сутулую спину, поморщился от боли в лопатках, подумал: от работы ноют. Решил: надо пойти и поглядеть лес, где им завтра рубить придется, надолго ли хватит.

Степан все должен знать и предусмотреть: бригада чтобы всегда работой обеспечена была. Не будь этой заботливости, прилежности да силенки, так и в люди бы не выбиться ему. А теперь он уже не сдаст. Отошел совсем еще недалеко, услышал справа за болотом шипенье и тэк-тэк-тэк.

Если бы не наделал ему хлопот и забот Иван, вернулся бы, взял ружьишко и снял мошника — жаркое из него Степан любит.

Ему ясно представилось, как с рассветом щелкнул глухарь последний раз, посмотрел по сторонам и слетел на землю, и продолжает буйствовать, петушиться, славить весну, бодриться перед копалухами. Хвост веером распустил, тугими крыльями бьет по земле, отряхивает голову от падающих с елей дождевых капелек и сильнее того ярится, бегает взад и вперед по поляне, подпрыгивает, огненно горит бровь, и крылья бороздят поляну, сбивая с мелких кустиков водяные брызги.

Отогнал Степан воображаемое, мысли снова на старое повернули: сызмальства начал трудиться, в бедности жил, хоть и рубаха не просыхала, «пахал, как вол», — часто приговаривал он, думал: «Силой-то одной не возьмешь, хоть сколь рви. Оба паха резаны, грыжи-то не мог миновать. И так бы и мыкаться, рвать пуп да еле сводить концы с концами, если бы не организовали новый лесной район, где дела с рубкой леса поставили на широкую ногу, — мысли, перемешанные с воспоминаниями, ворочались в голове, не утихали, — а то ведь что было: хочешь — иди на работу, хочешь — запируй, нагуляешься — приходи. Никто не поневолит, мужиков в лесопункте не хватало, все почти одно бабье, так как заработки шибко худые были, и не держались мужики, а которые и числились, то больше охотой и рыбалкой промышляли, в несезонье только и околачивались в делянах».

От железной дороги лесопункт находился за сотни километров, глушь, лес по реке сплавляли, пока он был, «а как остались одни жерди, то путние-то мужики не оследились», — заключил Степан, прикидывал: у него детворы малолетней полна изба, и баба хворая, куда он с такой оравой поспел! Вот и промышлял соболиной охотой, а после завершения ее «шишлялся» в лесопункте, — и тому рады, стали бы недовольство выражать — так совсем бы ушел: за месяц охоты больше выручал, чем за год работы в лесосеках.

«А начальство тоже долго не держалось, все каких-то прощелыг посылали, или запьет, или наплутует что-нибудь — и долой его, нового назначат, а тот не лучше прежнего: в худое-то место доброго человека не пошлют. — И часто думалось Степану: — Так и погрязнут они в бедноте: охотой-то тоже не пробьешься, повырубили леса, вороны одни летают да кошки одичалые, вместо соболей. Да-а! дела…»

Желания из сил выбиваться не было сейчас никакого, после того как баба его надорвалась и нездоровье в деляне получила. Теперь вот на ладан дышит. А ему надо ораву свою на ноги поставить, и на непутевой работе он здоровье больше гробить не станет.

Уж совсем было решился завербоваться дальше на север, да опять же куда с такой ордой? Вот, чул, дорогу железную к Оби привели, и леспромхозы по ней образовали, получают, сказывают, не худо, пьяниц выгоняют, дисциплинка!

«И люди прут, как мухи на мед! Северные платят! Если прямиком на вертолете, так всего верст триста. Это недалеко. Туда бы, пожалуй, можно махнуть. И фатеры там, видно, дают тем, кто трудиться умеет». А уж Степан бы показал себя, работать он может, сызмальства с «Дружбой» возится. Да и глянется ему до поту наяривать, только бы было за что, а труда он не боится. Он и подумал уже: надо договориться с вертолетчиками, которые за рыбой к ним прилетают с тех мест, — и катануть, поглядеть. Узнает все, как и что? Тут недалеко, и перебраться можно. А ежели действительно не болтовня, что еще надо: и железная дорога есть — ребятишкам на учебу можно ездить. Ему уже виделось иногда, что все оказалось, как он намеревался сделать. Приняли его с испытательным сроком. Степан сам наточил цепи к пиле, не дозволил никому; и на работу ехали на автобусе, честь по чести, силы сэкономятся. По дороге он приглядывался к лесорубам: который же может больше его напилить леса? Что, вон тот, сухопарый? Да Степан его одной рукой придавит. Или вон, толстопузый-то? Где ему с брюхом поспеть за Кирьяновым. А-а, тракторист, но это еще можно. Да нет, пожалуй, тут мужиков, кто бы мог с ним потягаться. Но увидим. Как только приехали в деляну, вздохнул Степан с шумом, сбросил фуражку и пошел, только цепи успевает менять да жмет, не разгибаясь. Он покажет им, как надо валить, Степан постарается. И ребятишек своих оденет, и бабу к докторам свозит. Потом, он слышит, останавливают его: ну, здоров мужик — больше всех навалял. Берем, бригадиром поставим и избу дадим.