Нежданно-негаданно - [45]

Ковалев теперь волновался больше, чем в поселке: он видел беспокойство и боязнь Ефрема и боялся, что из-за трусости он может ляпнуть и про него. А этого он никак не должен допустить.

— Веди ее, Ефрем, без Ильи к этому злосчастному клину да направь по заречке, где у тебя самострелы на лосей стоят, тут никто не докажет, чьи они, — ляпнул в горячке Ковалев.

Ефрем даже поперхнулся папиросным дымом от неожиданности, остановился:

— Не-ет, этот грех на душу не возьму. Тут разберутся, что к чему. Это пострашнее штрафа-а. Если бы от зверя какого погибла, то другое… а руки марать не стану.

Ковалев решил: нечего брести с Ефремом, он свой наказ дал, теперь уж от него ничего не зависит.

— Пошел я, Ефрем, обратно, подожду у избушки. У нас с тобой все переговорено.

— Как хошь.

И Ковалев завернул обратно. Он никак не мог смириться с тем, как повела себя Фролова. Что за принцип такой? Да сколько он знает — в этом леспромхозе сплошь творится такое: и режут вместо простой с кислотой немало, и в лесосеках хаос. Главное, лишь бы план древесины да живицы дать. А Фролова хочет поставить все с ног на голову — выдохнется — а! Да только врагов себе наживет.

Постоянно жить в этих местах никто не собирается, каждый приехал на какой-то срок: нужную сумму скопить: одним машина нужна, другим еще что-нибудь, да мало ли желаний да задумок у людей. Ему непонятны такие люди, как Фролова: или ума у них не хватает, или с психикой отклонение какое. Его отец дураками таких называл. До пенсии снабженцем на винном заводе работал, всяких людей повидал и с любым мог ладить, если тот не дурак опять же.

Мать на том же винном кладовщиком была, и всегда и всего вдоволь у них было дома. Игорь твердо усвоил себе с детских лет: «рука руку моет везде», «одна курица от себя гребет только», — любимые изречения отца.

Когда подошло время дальше после школы куда-то пойти, советовались не только в семье, но и с близкими и знакомыми. Решили: дерево на Кубани всегда в цене — профессия лесничего стоящая. Он поступил в лесной. Устроился легко. И Ковалев все больше убеждался: умные люди всегда договорятся о личном.

На Кубани лесничим в большом почете был, все хорошо шло. Потом пригласил Валентин Валентинович, который намного раньше уехал.

И здесь не прогадал, все по ладам двигалось. И вот на тебе — эта скособоченная умом прибыла. «Мир не без дураков, — заключил Ковалев. — Сама жить не умеет и людям не дает». Он уже все наметил: немедленно убираться отсюда, чем быстрей, тем лучше…

Ефрем подбежал к Илье взбудораженный, проговорил сокрушенно:

— Беда, Илюша!

— Чего?

— Как на исповеди все выложу: записку я тебе выдумал. Пришла лесничиха проверять. Пойдут с Игорем Николаевичем, но я его не выдаю; умолчи, Илья, о записке на первых порах, чтобы не весь грех сразу на меня свалился. Потом уж я признаюсь. А то ведь изжует меня. Выручи, Илюша.

Ефрем ждал, что Илья ругаться начнет, ломал голову над тем, что дальше скажем.

Илья же давно чувствовал нечестность Долотова, не удивился.

— Что же, нахимичил — платить за лес станешь, — сказал он спокойно. Помедлив, добавил: — Помолчать для начала могу, коли тебе так надо, посмотрю, как ты выкручиваться станешь. А что финтил передо мной — я с тобой потом поговорю, как следует.

— Спасибо, Илюша!

«Увидим, куда потянет. Может, и обойдется, а нет, так можно и отпереться, записочку-то я прибрал, попробуй докажи. Все-таки не одному платить». — А по-моему, лесничиха тебя знает, интересовалась. Черноватая такая, тоже родимое пятно, только на левой щеке. Фроловой Ольгой Степановной величают.

Ефрем увидел, как изменился Илья, побледнел, остановился, сел на валежину, сунул в рот папиросу. «Две таких не может быть, фамилия, имя, отчество и обличье сходятся». Все в нем всплывало, грудилось, толкалось одно о другое. Илья только потел, вытирал платком мокрый лоб, он не мог справиться с нахлынувшим, разные чувства и мысли путались в нем. Ему и непосильно пока с ними совладеть, слишком разные они и много их. Он не слышал слов Ефрема: знакомая, что ли? Это ведь нам может помочь.

Успокоился малость, пришел в себя, жар схлынул, начало все вырисовываться, виделось ясным, уже нерасплывчатым.

Он, как помнил себя, так, кажется, и знал Ольгу, и ближе, роднее у него друзей не было. Илья ревновал к ней даже девчонок. Он так «прилип» к Ольге, что без нее ему и игры были не игры. Набегало о настоящем, подминало прошлое: как он теперь с ней встретится? Илья представить себе не мог, надо обдумать все: шибко хочется, чтобы по-хорошему все вышло. Последняя их встреча была черной, и Илья ее никогда не забудет. Ему не хотелось держать ее в памяти, а теперь она совсем ни к чему. Было ведь хорошее, светлое до этого, и больше было этого светлого. Так зачем она нужна, эта капля дегтя?

Они были бы всегда рядом, если бы он не споткнулся. Ему сейчас и виделось то, что было самое сердечное. Когда они закончили учебу, Илья вечерами подолгу гулял с Ольгой и, приходя домой, он не мог заснуть по целой ночи. Открывал окошко и встречал зарю. Спать не хотелось, и все бы думал о ней, о себе, об обоих вместе. Она, казалось ему, не походила ни на одну девчонку в селе, в мире. Разве может кто сравниться с Ольгой? Ему часто воображалась их свадьба на берегу Оби, на поляне, когда станут кричать горько, — и не было счастливее его в эти минуты. С Ольгой было легче перенести горе: потерю матери. Илья не знает даже и теперь, как бы он без Ольги вынес, когда матери не стало. Во время запоев отца, он стал сам по себе, отец тоже сам по себе. Потом его, оглушили слова отца: «На фронт я ухожу, Илюха. Поедешь в ремесленное. Военком сказал, устроят. Вместе и поедем…»