Нежданно-негаданно - [47]

Илья узнал в деревне, что за Ольгой ухлестывает сосед Колька. Она «отшила» его, и он стал обзывать ее «паруньей». Она со своими ребятишками действительно выглядела как наседка: кормила, опекала их.

Илью заело. Они зашли вечером в клуб и избили Кольку.

— Если еще рыпнешься — получишь, — пригрозил ему Илья.

…Уехали. Илья знал, что к Ольге парень больше не подойдет: в деревне тогда боялись «блатных», сторонились, подальше от греха. Потом Илья окунулся в дела Вовки и его дружков.

…Они засыпались на магазинной кассе. Задержали двух человек. Знали, что арестуют и остальных.

Вот тут Илья задумался. Когда шло все хорошо, вроде и не о чем и незачем думать было. Он слышал от дружков про жизнь в тюрьмах и колониях, и попадать ему туда совсем не хотелось. Что же предпринять? Илья не знал, был в замешательстве. Пришел на помощь Вовка.

— Рвем отсюда, Илья. Сейчас же на поезд и откалываемся, — нажимал Вовка.

Илья знал: Вовка выбрал его потому, что он никогда не лгал, сколько им доставалось, если деньги шли через него. На Илью можно положиться.

— Куда?

— Советский Союз большой. На Волгу катанем вниз по ней в теплые края. Я там бывал.

Лучше уж действительно смотаться, чем в тюрьму садиться, — решил Илья. Они этой же ночью уехали. Прожить им будет нетрудно: глаз наметан, рука набита у Вовки.

Защемило у Ильи внутри от мыслей, пришедших тогда: «Неужели больше здесь не бывать?» — втиснулись они остро и больно, когда отъезжали от вокзала. Ведь ему нельзя возвращаться.

И чем дальше мчал поезд их от родного сибирского города, тем грустнее делалось Илье: сколько судьба проносит? И только тогда Илья остро почувствовал, осознал, кем была для него Ольга и кем те — девки-собутыльницы. Но исправить, начать по-другому ему уже непосильно. Ему надо удирать из родных мест, и от него уже ничего не зависит.

Илья беспрерывно курил папиросу за папиросой, на Ефремовы слова не отвечал, они гудели где-то мимо и отдаленно.

Ефрем уже догадался: что-то встревожило шибко Илью. Больше не приставал, ждал, когда придет Илья в себя, сел рядом на бревно, думал о своем. Мелькала догадка, какая-то надежда: видно, близко знакомы Илья с лесничихой. Может, и вынесет. Набегало и другое: все пошло в тартарары. У него достаточно северного стажу, еще бы пяток лет — и пенсия. Денег на старость хватило бы, поезжай в свою деревню на Обь, да и поживай спокойно. Теперь же все насмарку, все кувырком — вся жизнь. Нет! Ему надо вывертываться. Иначе он не сможет. Растранжирить годами накопленное? За этот лес еще и не хватит…

У Ильи отпустило немного. Он уже видел все ясно, нерасплывчато и Ефрема разглядел: сидит, повесил голову. Илья теперь не знал, как и обойтись с Ефремом: с одной стороны понятно — «крутил-вертел» и получить по заслугам должен, а с другой стороны, из-за его, Ефрема, он встретится сейчас вот с Ольгой, и эта встреча ему дорога. Работал бы на газопроводе, может, и не встретил. Вот и сидят сейчас перед ним два Ефрема. «Эх! — вздохнул Илья, — это сразу и не решишь наскоком, больно много разного нахлынуло». Потом он разберется. Ефрем никуда не денется. Ольга! Ольга!

Долго они тогда не набегали, пространствовали всего месяц. Его взяли в Саратове в городском парке, культурненько. Они уже познакомились с местными ворами. Сидел он с девкой их компании, покуривал, в костюмчике, честь по чести. Подошел человек в штатском, вынул из кармана фотографию, посмотрел на нее, на Илью, произнес вежливо:

— Пройдемте со мной, молодой человек.

Вера подняла шум: «Это хамство! — отталкивала мужчину, кричала ему: — Беги, Илья!» Он только хотел юркнуть в кусты, но его уже держали двое. «Все, кончилась свобода», — только и подумал тогда Илья.

Началось следствие, противные пересылки, где вечно возникали ссоры, скандалы, стычки. В тюрьме быстро узнают людей: кто он, откуда, за что? Их шпана вся уже сидела. Об Илье уже многие знали, он был всех моложе, воры утешали: малолетке много не должны дать, хоть и статья веская: групповое воровство, связанное с грабежом. Но маститые поправляли, что законы жестокие, и спуску ему не будет, и сели они капитально.

Илья откинулся к стволу сосны. Нет! Ему надо дать передышку перед тем, что его потрясло, и он почти не помнил себя. Ему и теперь не различить: в своем уме он был или нет, и если не в своем, то, наверное, это было видно. Такого состояния больше с ним не было, и упаси бог. Как он ни старался передохнуть, а суд, вот он, уже идет. Скорей уж, да и делу конец, полегчает, успокаивал он себя. Судья была женщина, незнакомая. Председателя их городского суда отстранили: его сын спутался с ними, алкоголик, пил что попало: и одеколон, и духи.

Илья в последнем слове не просил пощады, как его «дружки», все десятеро, а разошелся, как с ним тогда стало случаться, слова выкрикивал пополам со слезами.

— Ну, сбился я, ошибся, некому меня поучать. Мой отец на фронте погиб (это он узнал уже перед судом, когда сидел следственно), — а его, — обернулся он к «Мякине» (такая кличка была у сына председателя суда), — всю войну в форточку кричит: «Смерть немецким оккупантам!», — не знал тогда Илья, что судья сражался за Москву, получил орден. Списали его из-за тяжелого ранения. Пока воевал, и испортился его сынок. Он так был неправ, что его и теперь жжет за обиду, нанесенную председателю суда. — Я знаю, судите, ссылайте на Колыму, вообще куда хотите. Знаю, что не пощадите, никто не смилуется, его вон станете выгораживать, — он кивнул на «Мякину», захлебнулся слезами и сел. Вот и теперь он, взрослый мужик, всякое повидал, а слезы выступили у него и удивляют рядом сидевшего Ефрема, который качает головой, как дурак, и произносит: «Да, паря, да. Бывает». И оборачивает это в свое, что, пожалуй, дела-то и уладятся. Тут не «шухли-мухли», видно.