Нежданно-негаданно - [49]

— Под угрозой принуждаешь! Топором! Ответишь!

Слово «топором» резануло слух Ольге так, что сразу мелькнула мысль: «Кабы не вышло чего! Кто знает, какой он стал?»

— Что вы делаете?! Илья, открой!.. — И сама того не ожидая, вымолвила: — У-у, подлец!

Илья вынул засов, сбросил с дверей накладку и вбежал в избушку, нашел на полке справочник, записку. Зна-а-чит, он подле-ец! Илья не может простить никому, даже себе этого, может, теперь вот самое тяжелое было у него, где ему себя, как человека, отстаивать пришлось, кто об этом знает?! Теперь ему можно и расслабиться. Он уже выстоял.

Но другая, привязчивая и липкая мысль терзала его: «А что, если бы не сказал Ефрем, ударил бы или не ударил в горячке?» Отвечал себе, считая, что был совершенно в здравом рассудке: страдание бы принял из-за напраслины, а не смог бы, руки бы не поднялись на человека, хоть и дерьмо этот человек. Ответ такой был дан себе, когда со старым «завязывал», и после этого здравого ответа, как казалось Илье, самому себе, как-то полегчало на душе, но напряжение не проходило. Не-ет. Невмоготу ему больше такое напряжение: руки вот уж трясутся от проклятой записки этой, отдать ее поскорей. Илья выскочил на улицу, шагнул к Ольге.

— На-ате. — Он бросил записку и начал собирать рюкзак.

«Будет, потешил себя луговским, когда-то родным и близким…»

Ольга прочитала Ефремову грамоту с его подписью.

Ефрем заискивающе лепетал:

— Простите меня, старого дурака, Ольга Степановна. Ведь всю жизнь в этот север вложил. Не только денег моих, а и волос на голове не хватит расплатиться за лес.

— Прощайте, — повернулся Илья к Ольге, и горько, больно ему стало, защемило внутри: все пошло через тартарары!

Илья крикнул собаку, открыл загородку олененку, потрепал его по шее, закинул за плечи рюкзак, ружье и зашагал по тропе.

— Илья-а! Не уходи! — крикнул Ефрем.

Илья не оглянулся.

— Никто на участке работать не станет, ой-йе, одна беда за другой, — простонал Ефрем.

А Ольге грустно сделалось: вот уходит близкий ей когда-то человек и здесь ринулся к ней, как не просто к знакомой, а она, не разобравшись, оттолкнула его. А Ефрем, которого Илья чуть не убил, просит его не уходить. Все перепуталось в голове. Стало так горько, как мост к родному берегу подпилили и не будет больше туда дороги.

И она поняла: то далекое было, как наваждение, на самом же деле все сложнее.

Раньше она четко разграничивала хорошее и плохое и ей все было ясно. Теперь то и другое перемешалось, и Ольга понимала: не просто, видно, взять да и разделить. И, глядя на сникшего Ефрема, уходившего с виду Илью, она еле удержалась от подступивших слез, хотела крикнуть: постой, Илья! — да какая-то сила, гордость проклятая, что ли, остановила ее.

А в разгоряченном сознании Ильи мелькало: скорей, скорей от этого подлого места к себе на газотрассу. Отвздымничал. Хватит с него. Но тут же кралась другая мысль, тревожило другое чувство: а может, еще и вернуться придется, ноет и чует сердце, да еще, может, придется прощения у нее попросить, ни перед какой бы бабой не стал кланяться, еще не хватало, мало их баб, а у этой, может, придется и попросить. «Чую, печет на нутре и не пройдет, видно. Разбередил…» И тут же теплилась надежда. «Но после, после, не теперь же! Скорей бы отойти, отмякнуть», — и Илья прибавил шаг.

Признание

Глава первая

Лузин услышал крики, грохот, вскочил с кровати, взглянул в окно; огненный факел натаскивало ветром на балок, огонь вот-вот готов был слизнуть его. Сразу ударило в голову: газовый выброс. Лузин схватил спросонья чьи-то чужие сапоги, выбежал на улицу.

Факел угасал, около буровой сновали люди. «Ладно, несильный выброс, без ветра, слава богу», — успел на ходу подумать Лузин. Люди грудились в круг, о чем-то шумели. Лузин влетел в середину, оторопел: Доронин лежал на спине, а рабочие не знали, что предпринять. Одни говорили: не надо шевелить, другие настаивали: искусственное дыхание делать надо. Увидя Лузина, кто-то обронил: превентор хотел закрыть, о балку ударило.

Лузин схватился за кисть руки — холодная, безжизненная, — бросился к рации.

Как четко все он передал, сам не знает, больше он ничего не помнил. Очнулся, когда улетел вертолет, почувствовал холод, верхушки сосен сливались. Придя окончательно в себя, увидел: сидит прямо на земле, в рубашке, носках, и его тянет за рукав рабочий, говоря: «В балок надо идти, Владислав Петрович, обуться, земля-то холодная после дождя, сыро».

Приехав с буровой, Лузин спешил в управление.

Как же Градов его примет? Лузин сделает все спокойно: попросит разрешения, подойдет к столу, руки он не подаст Градову, который удивится, конечно, кивнет на стул, и Лузин сядет. Оба почувствуют, что разговор предстоит тяжелый, трудный, последний. Лузин бы, пожалуй, и не начал его, если бы не гибель Доронина. За десять лет работы он привык к Градову, да и Градов к нему. Они ходили друг к другу в гости, встречали вместе праздники. Трудная новая работа сблизила их. Градов относился по-особому к Лузину. Градовской суховатости и грубоватости, как с другими, — не было. Градов чувствовал меру, линию, за которую переступить в отношениях с Лузиным он не мог: его удерживало не уважение, а боязнь, что без Лузина ему не сделать того, что намечено, — это Лузин понял ясно.