Нежданно-негаданно - [50]

Теперь же Градов пошел напролом: хотя и не станет Лузина — упадка полного не будет. Правда, они поначалу немножко съедут вниз, но Градов пригласит нового мастера, и снова все пойдет, как надо, дело уже налажено. Лузин знал: эти мысли волновали, подстегивали Градова, и он рвался выполнить намеченное, чего бы это ему ни стоило. Да, разговор будет нелегким. Лузин его продумал и уже представил: насупившись, Градов как бы уйдет в себя, но на самом деле он уловит и осмыслит каждое лузинское слово и соглашаться, понятно, не станет. Но Лузин подробно и убедительно выскажет все о порочности идеи, примененной Градовым. Он наберется терпения, выдержит.

Градов, конечно, сам все понимает, но боится перестраиваться… А ведь когда-то он совсем был непохож на себя теперешнего: доброта всегда помнится.

Лузин никогда не забудет то время, когда получил травму на буровой в Башкирии. Врачи советовали ему сменить профессию, убеждали, что работать на буровой он не сможет. Градов тогда приходил к нему в больницу и уверял, что пройдет все и Лузин останется буровиком. Здесь никто не знал о его травме, кроме Градова, только ему были известны лузинские нервные припадки после болезни, и Градов не выдавал его, говорил, что все образуется; Градов умел внушать, в этом Лузин убедился, Лузин выдержал, пересилил себя, теперь вспышки случаются редко. Так, уходит он на это время куда-нибудь и перебарывает недуг. Градов, конечно, разговор накалять не станет он всегда бережливо относится к здоровью Лузина. А потом Лузин почувствовал, начнется самое главное: чего же еще судить-рядить, когда люди гибнут, чего рассусоливать, — и они схватятся с Градовым крепко, тут кто кого, отступать некуда, и незачем. Лузин сумеет себя взять в руки и довести разговор до конца. Пальцы у него уже не станут вздрагивать, и срываться в голосе, нервничать он не будет, научился брать себя в руки; здесь никакой доктор не поможет, человек сам себя лечит, осилит — выздоровел, не осилит — поддался, пошел на поводу у болезни, он в этом убедился.

Если бы удалось доказать Градову, что не прав он со своей идеей, то Лузину ясно представилось, как далеко они шагнут вперед, но Градов этого понять не пожелает.

Но главное то, что люди нормально трудиться станут, и не повторится того, что случилось. Жалило все тело, Лузин знал: это пройдет, не обращал внимания; но мысли тревожные не уходили. Вот встала перед глазами старенькая мать его, бурильщика Доронина, — когда они уезжали в Сибирь, — виделось ее сухое, изрытое морщинками лицо, просящие глаза: «Вы уж там, батюшка, Владислав Петрович, досмотрите за моим «отчаянной головушкой», — и его кивку она поверила, надеялась.

А вот теперь он встретится с ней, «досмотрел…», и так ему стало худо, что он свернул в скверик к скамейке, сел, зажмурил глаза.

Оба они виноваты — и он, и Градов, хотя Градов, конечно, главного инженера обвинит. А что он мог сделать, главный-то, по одному взгляду Градова готов выполнить любое повелевание, против воли его и шагу не сделает, благодарен, что Градов его в главные выдвинул. А Градов-то это умышленно сделал. Людей подбирать он знает как надо.

Нисколько не отпускало. Лузину почему-то вообразился суд, где он признает свою вину, что не восстал вовремя против Градова.

А судья зачем-то тот юрист, который возглавлял у них отдел кадров. «Доказательства, — спрашивает он, — какие?» — «Да разве в них дело? Искренность моя — вот доказательство. Честно я признал вину». — «Это еще не все. По закону доказательства нужны, — слышит Лузин в ответ, — и отвечать по закону станет главный».

Противно и горько сделалось, отогнал воображаемое. Лузин ясно понимал свою вину и знал, в чем она, знал, почему так далеко все зашло, и не оправдывал сам себя ни капельки. Он все выскажет… В бумаге он ничего не пропустил. Градов, конечно, в этом последнем их столкновении постарается очернить его, если он не отступится, тоже, скажет, не чист, как стеклышко: видел, что делали. За все станет цепляться.

— Но бурильному делу Лузин всего себя отдал, и ни у кого язык не повернется не согласиться с этим, — скажет он Градову.

Градов, наверное, сидит важно за столом и ждет. О его намерении он знает, посланное объяснение читал. Наверняка попытается все уладить. Молвит: зачем сыр-бор, Владислав Петрович? Мы с тобой пережили и холод, и голод, поднялись до такой высоты, — всех удивили и потрясли наши дела. Ну случилась беда, где и с кем не бывает, неужели из-за этого ссориться станем, тебе и мне хуже будет. Уйдешь, пишешь в бумаге своей, если не примем твое предложение в производстве нашем.

Начнет говорить о том, что при перестройке они многое потеряют, а может, даже и план не вытянут. Кому это надо, скажет. Не делай глупостей, заговорит, не дури. Никуда я тебя не отпущу. Через силу станет говорить все это. Боязнь затревожит. Ну, подумай сам: уйдешь в другое управление, возьмут тебя везде с распростертыми объятиями — знаю. Известный буровой мастер, новатор. А там тебе сызнова все начинать надо, другие люди… условия. Справишься, не сомневаюсь, но ведь сколько времени ухлопано будет. Сознаюсь, и мне не сладко станет. Приедет, конечно, добрый мастер, найду, приглашу. Управление известное, месторождение богатейшее, квартира сразу — любой не откажется. Но ведь опять же время на это уйдет. За этот промежуток мы несколько съедем вниз… Я знаю… Градову действительно думалось так, как чувствовал Лузин.