Нежданно-негаданно - [43]

Он видел, как стараются бабы: торопится, задевая голенями одна за другую, Валентина, шуршит ведрами о полные бедра; шустро бежит тонкая, но крепкая Марина и, кажется, нет у нее в руках груза.

— Эх-эх! Валентина! Растолстела ты больно. Жизнь, видно, больно хороша! — кричит Илья.

— Некому пообстрогать — вот и полнеешь, как уж не хороша, — отшучивается Валентина. — Зови почаще, может, и похудею.

— Марина вот тоже одна живет, без суженого, а не раздобрела, — не унимается Илья.

— Она мужика славного подыскала, — гогочет Валентина.

— Болтай, болтай, — одергивает ее, смеясь, Марина. — Не слушай ее, Илья, наговаривает.

А Илья уже шел дальше, наслаждаясь работой, любовался здоровьем и ловкостью баб. Ему необходимо опорожнить скорей воронки — бабы эти не подведут. Доволен он был свободной и беззаботной жизню своей, басисто напевал:

— Я зна-аю, что ты-ы уж не жде-ошь и пи-исьма-ам мои-им уж не ве-еришь, и встре-етить меня не при-иде-ешь к вокза-альным распа-ахнуты-ым две-ерям.

— Придет, придет, Илья! — кричат ему бабы вразнобой.

А Илья уж пел что-то грустное, тихое и торопился закончить к вечеру обход.

«С ним и беда не беда», — казалось в это время Ефрему.

Валентина с Мариной думали каждая о своем, потаенном, сокровенном, и жили маячившими где-то далеко-далеко неопределенными зыбкими мечтами-надеждами.

Глухариная песня хакка Ильи уже слышалась с другой стороны, из низины, потом переместилась на взгорок, подбадривая баб и Ефрема.

Дальше все было, как думалось Ефрему: сидели у костра, прикладывались к водочке помаленьку, закусывали доброй рыбкой, балагурили, говорили о разном. Вечер был теплым, комариным, зной уже не давил, из низины тянуло освежающе, они развели дымокур, и комаров отгоняло. Всю ночь сиди. Благодать!

Как только рассосалась короткая сизая ночь, и стало видно тропинку, и утро опахнуло прохладой, Ефрем с бабами со стерляжьими свертками ушли к дороге, где должна была забрать их машина и увезти в поселок.

Ефрем размышлял по дороге, как ему «подъехать» к лесничихе или склонить к этому Ковалева. В голову с похмелья ничего путного не приходило, он махнул рукой и оставил до завтра, заговорил с бабами о делах в поселке.

Илья, оставшись один, решил сначала покормить олененка, которого он нашел с переломленной ногой в лесу, у речки. Смастерил тогда палочки вроде шин, перевязал ему ногу рубахой и принес в избушку. Сделал загородку из жердей и выхаживал его.

«Скоро заживет твоя нога и уйдешь от меня», — говорил он вслух олененку, лизавшему ему руку. Илья хоть и был страстным охотником, но маленькую зверюшку какую или птенца он не тронет, не раз выхаживал и лосят, и глухарят. «Если бы не Барсик, — кивал он на собаку, — давно бы тебя этот медведь упер. Но теперь выкроилось время, узнаем, что он около нас толчется». Илья бросил в рюкзак сеть и пошел к речке. В свою затею он верил, не первый день в лесу, знает медвежьи повадки: придет медведь к протухшей рыбе, тем более если голодный.

Илья наловил чебаков, принес на участок, выкопал у болота яму, скидал туда рыбу и забросал сверху дерном. Занимался своими делами, резал лес. А через три дня открыл яму, и тухлый запах потянуло ветром по округе.

Илья был уверен, что когда медведь учует запах, не утерпит, чтобы не подойти, пусть даже и сытый: любопытный зверюга, хоть и осторожный.

Первую ночь Илья не ходил караулить: пусть остынут его следы, улетучится человеческий запах. Зверь, судя по всему, опытный. Учует следы у ямы — не подойдет. Илья работал почти всю ночь, медведя не было слышно. Не знал он, что медведь колесил возле сваленной рыбы и, дойдя до его следа, подняв на загривке шерсть, бросался в кусты.

На следующий вечер, заранее привязав собаку, Илья подошел на сделанных ходулях к кедру, метрах в сотне от ямы, и забрался в саму гущу. Рядом, на суку, повесил ружье. Илья не собирался стрелять медведя, он их никогда не бьет: медвежье мясо Илья не ест, ему лосятины хватает. Шкуру напоказ — это тоже не в его характере. Илья уважал этого зверя за смышленость и силу, знал: здоровый сильный медведь не нападет. Не раз и не два ему приходилось встречаться с ними, здесь что-то другое, и ему необходимо это знать. Может, придется и пристрелить, если, к примеру, он бешеный или слабый старик, такой может и напасть. Но Илья разберется, увидит.

В самую полночь, когда сизо-серый цвет затекает в сине-туманный, и такое длится около часу в эти летние короткие ночи на Севере, Илья услышал знакомый треск со стороны болота, против ямы с рыбой, оттуда тянул ветер. Потом треск донесся справа, слева, сзади. Ладно, ветер стих на время, не наносит на зверя запах человека. После — похрустывание снова с болота и ближе. Илья понял: зверь обошел вокруг, не обнаружил ничего подозрительного и идет с той стороны, куда недавно тянул ветерок. Опытен зверюга. Илья всматривался в синь, он уже чувствовал: медведь где-то близко и теперь особенно осторожен. Вот хрустнуло у самой почти ямы. Илья специально сделал ее на чистом месте: лучше видно будет. Туманное уже разбавлялось снова сизо-серым, расплывчатые кусты обретали свои очертания, вот-вот совсем светло станет. Только в эту пору — в пору границы между утром и ночью — можно еще ожидать зверя. Как только посветлеет — не высунется из кустов, теперь должен подойти. Илья заметил его не сразу: бурый цвет медведя сливался с пожелтевшей осокой. Вот лобастая голова зверя выдвинулась дальше и замерла. Потом медведь долго стоял, поворачивал голову в разные стороны, нюхал, слушал. Илья сидел, казалось, без дыхания. Убедившись в безопасности, зверь медленно, припадая на левую ногу, заковылял к яме. «Худющий-то, как ноги носят?» — мелькнуло у Ильи. Зверь был очень крупный, но настолько тощий, что шерсть висела на нем скомканными отвислыми сосками. Он, казалось, еле передвигался. Да у Ильи духу не хватило бы стрелять этого калеку. Хоть бы и напал, так Илья ножом его прирезал. Барсик бы помог, если что.