Невидимые империи [Тайные общества старого и нового времени на Западе] - [52]

Исследователи выявили все существенные детали заговора Жоржа Кадудаля и генерала Пишегрю, степень участия в нем генерала Моро, роль, которую сыграл поставленный в годы отставки Фуше (1802–1804) во главе наполеоновской полиции барон Реаль при аресте руководителей роялистского подполья. И все же этот заговор освещается фактически вне связи с двумя другими — одним как будто тоже достаточно хорошо известным, но становящимся загадочным, если его связать с третьим по счету заговором, самый факт существования которого может быть поставлен под сомнение. Не менее важными окажутся и попытки проследить связи этого гипотетического третьего заговора с вполне реальным заговором шуанов. Чтобы разобраться в этой цепи заговоров, обратимся пока ко второму из них. Речь идет о конспирации французской полиции и разведки, направленной прежде всего против английского дипломата-диверсанта, занимавшего тогда пост посла в Баварии, сэра Фрэнсиса Дрейка[6].

Исполнение задуманного в Париже плана было поручено некоему Жану-Клоду-Ипполиту Меэ де ля Тушу. Этот высокий сорокалетний блондин, большой любитель всех удовольствий столичной жизни, не гнушавшийся ничем при добывании денег, имел за спиной уже длинный «послужной список» сомнительных махинаций, политического хамелеонства, участия в самых грязных интригах. Полицейский чиновник в правление Людовика XVI, после 1789 г. разведчик, выполнявший поручения в Польше и России, приятель Дантона, рядившийся в крайнего революционера, секретарь Парижской коммуны (муниципалитета), журналист во время якобинской диктатуры, участник тайных революционных организаций в годы Директории (быть может, в качестве правительственного осведомителя), вскоре генеральный секретарь военного министерства и опять служащий министерства полиции, возглавляемого Жозефом Фуше, — таков был путь, пройденный этим человеком.

Однако в период Консульства Меэ де ля Туш первоначально сильно просчитался. Не поверив в прочность нового режима, он оказался замешанным в действиях политической оппозиции, причем, по-видимому, одновременно установил связи и с якобинцами, и с роялистами. Его арестовали и сослали. Освободившись из заключения, Меэ де ля Туш даже съездил в Лондон к брату Людовика XVIII графу д’Артуа с проектом объединения всех противников первого консула, но роялисты отнеслись с подозрением к бывшему якобинцу. Тогда Меэ де ля Туш решил снова круто изменить политическую ориентацию, тем более что и деньги подходили к концу. Это было в начале 1803 г., во время кратковременного перерыва в войне между Англией и Францией. Меэ де ля Туш явился с предложением услуг к французскому послу в Лондоне.

Услуги проходимца оказались очень кстати французскому правительству. Новое задание Меэ получил от министра юстиции Ренье и барона Реаля. Разведчика специально проинструктировал и Фуше, находившийся тогда временно не у дел. Меэ с готовностью принял поручение. В таких щекотливых ситуациях он был даже не прочь сослаться на философию Просвещения. «Кое-где говорят, — популярно разъяснял он, — что мнение правит мирами. Я склонен считать, что порой бесстыдство управляет мнениями»²⁹. Только у английских министров, склонных к коррупции и организации убийств, добавлял нравоучительно Меэ, он мог добиться успеха.

Получив нужные наставления, Меэ отправился на английский остров Гернси, расположенный близ французского побережья и служивший одним из центров британской разведки. Меэ, по его словам, начал с того, что раскрыл губернатору острова Дойлу свое подлинное имя — он значился по бумагам как «де ля Туш» (по своей второй фамилии, которую он перестал носить со времени революции). Это был тонкий ход. Добровольно признаваясь в том, что он приехал с подложными бумагами и называя свое настоящее имя, весьма одиозное для эмигрантов, Меэ создавал впечатление полной искренности и своего перехода на позиции роялистов. Казалось, стал бы шпион Бонапарта сам разоблачать поддельность своих документов, раз они не вызывали сомнений у британских властей? Вместе с тем Меэ учитывал, что первоначально может натолкнуться на глухую стену подозрений к нему, недавнему якобинцу, но надеялся постепенно терпеливыми усилиями растопить лед недоверия³⁰.

Прежде всего Меэ поспешил представить доказательства того, что он в курсе секретов французского министерства иностранных дел. Это было нетрудно, поскольку ранее он занимал пост во втором политическом отделе этого министерства и был знаком со всем, что касалось отношений Франции с Турцией. Меэ представил копии трех меморандумов. По его позднейшему утверждению, один из них был тридцатилетней, два других — двенадцати- или пятнадцатилетней давности и не имели никакого отношения к положению дел в 1803 г. Меэ, однако, ухитрился, по его словам, «подновить их и оживить» рассказом о том, будто на совещании Наполеона с Талейраном было решено положить эти документы в основу инструкций, которые получили французские уполномоченные генералы Брюн и Себастиани (как иронически добавлял потом Меэ, привезенное им «старье» было потом переправлено для сведения английскому послу в Константинополе…). Меэ разъяснял губернатору Дойлу, что он роялист и член тайного «якобинского комитета», ставящего целью свергнуть Бонапарта. Для пущего правдоподобия Меэ без удержу распространялся на тему о том, что, конечно, ряд членов комитета — неисправимые якобинцы, но большинство его участников легко можно привлечь на сторону законного короля. Дабы заставить поторопиться флегматичных британцев, Меэ конфиденциально поведал Дойлу, что имеет при себе также план французской высадки в Ирландии.