Невидимые империи [Тайные общества старого и нового времени на Западе] - [50]

Власти спешили. Мале и другие вольные и невольные участники заговора были преданы суду военного трибунала. Четырнадцать подсудимых, включая Мале, Лагори и Еидаля, приговорили к смерти. Двоих из них, в том числе полковника Рабба, помиловали в самую последнюю минуту, остальных расстреляли вскоре после вынесения приговора. Десять младших офицеров, оправданных трибуналом, были оставлены в тюрьме. Большое число младших офицеров и солдат Парижской гвардии были под конвоем жандармов отправлены на работы в качестве саперов, остальные распределены по армейским полкам. Десятую кагорту Национальной гвардии отослали в Германию, в Бремен, поближе к театру военных действий…²⁴

Заговор Мале обнаружил хрупкость режима империи. А после падения Наполеона, в годы Реставрации, генерала Мале стали изображать верным сторонником Бурбонов. И уже тогда возникла версия о том, что заговор Мале был вовсе не авантюрой какого-то одиночки, а следствием действий тайных союзов противников империи. Однако каких именно?

Для ответа на этот вопрос следует вернуться назад, ко времени, когда Наполеон только что пришел к власти в результате государственного переворота 18 брюмера.

…Историческая репутация и князя Мориса Талейрана, «продававшего всех тому, кто его покупал», и Жозефа Фуше, проделавшего путь от, казалось, самого левого из левых якобинцев до миллионера и министра империи (награжденного Наполеоном титулом герцога Отрантского), и реставрированных Бурбонов установилась прочно. И вряд ли кому-нибудь под силу ее поколебать, хотя охотники до такой реабилитации находились всегда и находятся сегодня среди буржуазных историков.

Незавидная их репутация, как ни странно, предполагает, что они в чем-то резко отклонялись от «нормы» поведения тогдашних политиков. Так ли это было в действительности? Ведь несомненно, что следование принципам было отнюдь не тем качеством, которое позволяло бы не только благополучно выжить во времена многочисленных колебаний политического маятника вправо и влево, но и сохранить достаточно высокие посты и власть при сменяющихся режимах. Революционеров, переживших 9 термидора и не позволивших вовлечь себя в вакханалию приобретательства и мародерства при Директории, не пожелавших примириться с 18 брюмера, ожидали гильотина, ссылка в Кайенну, на «желтую гильотину», где лихорадка косила людей, тюрьмы, в лучшем случае полное отстранение от политической жизни. Сохранить положение и влияние и сохранить принципы не удавалось никому. В отношении Лазара Карно, претендовавшего на это, Энгельс иронически заметил: «Где это видано, чтобы честный человек умудрился как он удержаться несмотря на термидор, фрюктидор, брюмер и т. д.»²⁵.

Если мерить этими мерками, то Талейрана и Фуше отличали от их коллег только большая сила ума, дальновидность, ловкость и беззастенчивость, большее умение извлекать выгоды из политических перемен, делать себя необходимыми для каждого нового режима. А среди всех этих качеств главным, конечно, был государственный ум и его обязательное свойство заглядывать дальше сегодняшнего дня — одним словом, политическая прозорливость, которая вовсе не переставала быть таковой оттого, что она была целиком поставлена на службу личным эгоистическим выгодам. Подспудное противодействие Талейрана и Фуше Наполеону, объединявшее этих ненавидевших друг друга высших сановников империи, конечно, тоже было продиктовано своекорыстными мотивами. Но оно не было порождено ни немилостью императора (которая была следствием, а не причиной тайных козней двух его наиболее умных и проницательных министров), ни какой-то личной к нему враждебностью, ведь они явно не могли ни выиграть от падения императора, ни претендовать на первое место в государстве. Все их манёвры сводились в конечном счете к одному — получению гарантий для себя в случае падения Наполеона.

Не требовалось особого ума, чтобы понять: наихудшие перспективы и Талейрану и Фуше сулила реставрация Бурбонов, поскольку они оба были представителями той достаточно широкой, пусть аморфной, группы, включающей и верхнее и среднее звено наполеоновской администрации, которая считала, что любой режим, могущий прийти на смену империи, должен находиться в определенной преемственной связи с революцией, чтобы гарантировать неприкосновенность новых, буржуазных порядков. И конечно, место в политической жизни тех, кто олицетворял эти порядки. В результате сугубо эгоистический интерес диктовал людям вроде Талейрана и Фуше поиски такой альтернативы наполеоновскому режиму, которая удовлетворяла бы жажду буржуазной Франции в стабильности, что могло быть достигнуто в случае, если новый режим отказался бы от авантюристической внешней политики, мог бы установить мир, сохранив те из завоеваний прежних лет, которые действительно можно было надолго удержать. «Я не могу, — писал Наполеон в сентябре 1806 г. Талейрану, — иметь союзницей ни одну из великих держав Европы»²⁶.

Талейран понимал, что победы Наполеона только сужали возможности французской дипломатии играть на противоречиях между другими великими державами. Когда пришли известия о разгроме пруссаков при Иене и Ауэрштадте, из уст высокопоставленного российского сановника вырвались такие слова: «Они не заслуживают никакого сожаления, но вместе с ними погибает Европа». Если до 1806 г. Талейран видел опасность для политической стабильности Франции в возможной гибели Наполеона на поле битвы или от руки убийцы, то с этого времени главной угрозой ему представляется сам Наполеон с его безудержными завоевательными планами. По словам Талейрана, произнесенным накануне похода 1812 г., император предпочитал, «чтобы его именем называли его авантюры, а не его столетие»