Невидимая Россия - [42]

Большой огненный шар поднимался над туманным горизонтом, по степи дул свежий утренний ветер, жаворонки заливались, наполняя воздух радостным трепетом свободы. Борис проснулся и огляделся. Лошадь чуть-чуть трусила. Возница поднял воротник, нахлобучил на глаза шапку и, казалось, тоже дремал. Справа показался хутор.

Удивительно безжизненно… — подумал Борис. Дверь хутора была настежь раскрыта, одно окно закрыто ставнями, половина другого распахнута.

Что их пораскулачивать успели, что ли? Мишка в последнем письме ничего не писал о раскулачивании хуторян в его районе.

Люба тоже проснулась, протерла глаза, достала из несессера одеколон, намочила носовой платок и освежила лицо.

— Что, нельзя ли тут заехать на какой-нибудь хутор попить чаю, позавтракать, да и лошадь заодно накормить?

— У кого тут остановишься! — неопределенно махнул головой возница, — никого и дома-то небось нет…

— Почему нет? — еще более удивился Борис. Возница ничего не ответил. Бориса охватило беспокойство.

В чем дело? Может быть, убегая от одной опасности, сам наеду на другую?

По дороге попалось еще несколько хуторов — все были пусты и все производили такое впечатление, как будто бы хозяева только что куда-то вышли. Попытки добиться какого-нибудь разъяснения от возницы не увенчались успехом. Днем, когда солнце поднялось уже высоко, мрачный возница остановился у колодца одного из пустых хуторов, покормил лошадь, напоил ее, съел сам черного хлеба, выпил сырой воды и поехал дальше. Во время остановки Борис с Любой подошли к дому. Куры гуляли без присмотра какие-то растерянные, в степь вели свежие следы подков и коровьих копыт.

Уехали на покос, что ли? Только как это можно оставлять дом без всякого присмотра!

Люба тоже начала нервничать. Борис посмотрел ей прямо в глаза.

— Надо ехать, возвращаться в Москву теперь безумие… посмотрим, может быть, всё объяснится совсем просто, — сказал Борис.

Поехали дальше. Совсем вечером на горизонте замаячили крылья мишкиной мельницы, из-за бугра выросла мазанка, крытая соломой. В оконце теплился свет. Шарабан подкатил к воротам. Борис с нетерпением спрыгнул на землю, — Почему никто не выходит навстречу? — подумал он, решительно отворил дверь и вошел в хату. Комната была просторная и сравнительно чистая. На деревянном столе стояла простая керосиновая лампа. Сгорбленная старуха поднялась навстречу гостю.

— Здравствуй, бабушка, — моя фамилия Петров, я приятель Миши. Где он, как его увидеть?

Старуха удивленно и недоверчиво посмотрела на Бориса.

— Приятель? — протянула она с сомнением.

— Приятель, — повторил Борис, — из-под Москвы, из Зуева.

Старуха всплеснула руками и ахнула.

— Касатик… а мы-то думали — уполномоченный какой едет арестовывать или описывать, так Миша-то в степь и уехал.

Борису стало почти всё ясно.

— Да, но откуда же вы узнали, что к вам кто-то едет?

— А у нас, касатик, договорено: как чужой в степь, так хуторяне на крышу, на шесте, то ли тряпку, то ли порты старые выставляют. Ну, мы посмотрим и знаем… а тут еще утром верховой со станции прискакал и говорит, что какие-то городские, важные приехали — Мишутку нашего спрашивали. Береженого Бог бережет — собрался он, да и уехал.

— А куда он уехал-то? — забеспокоился опять Борис.

— Да тут недалеко — в балки, верст десять всего. Я сейчас мальчонку за ним пошлю.

— А ты, бабушка, как же приходишься Мите-то?

— Я бабушка евонной жены — Анастасии Павловны.

— А я к вам тоже жену привез, она меня в шарабане дожидается.

Старуха не по летам проворно выбежала на улицу. Люба была торжественно водворена в избу со своими чемоданами. Возница, узнав что Борис не страшный партиец, а приятель Михаила, стал сразу другим человеком: повеселел и даже начал шутить над всем случившимся.

— А здорово мы всех оповестили? Если бы в самом деле за кем-нибудь приехали, ни в жисть не поймали бы!

Борис успокоился.

— А всё-таки вы из Москвы? — многозначительно спросил возница, с интересом посматривая на Бориса.

— Из Москвы, а что?

— Так, ничего… а всё-таки из Москвы.

Борис в это время скинул куртку, достал мыло и полотенце и готовился приводить себя в порядок после дороги.

— Ничего… я так просто… — Лицо возницы стало еще многозначительнее и таинственнее и он вышел распрягать лошадь. Старуха вошла в избу с крынкой молока, корзиной яиц и большим куском вареной баранины.

— Мальчонку за Михаилом послала — к утру обязательно здесь будет, а пока покушайте, чем Бог послал. Утром Настя вам всего наготовит.

Люба быстро осмотрела все убогие уголки избы, двор и даже мельницу.

— Мы будем спать в сарае на сене, — заявила она решительно. — Очень уж у них грязно, — шепнула она Борису, когда старуха отвернулась.

— А что, бабушка, у вас молока много? — спросила Люба старуху.

— Много, милая, много — три коровы.

— Вы, наверно, рано печь топите, сварите нам какао.

Люба достала банку и передала старухе. Старуха с недоверием повертела ее в руках.

— Когда молоко закипит, положите какао и размешайте.

Старуха понимающе закивала головой.

После бессонной ночи на сене спалось превосходно. Утром появился Мишка — взволнованный, возбужденный, радостный. Мишка не выдержал ожидания и разбудил Бориса. Пока Люба одевалась, старые приятели пошли в степь. Росинки улыбались из сочной густой травы. Свобода и ширь, свежий ветер, жаворонки… Казалось странным, что где-то существует ГПУ, колхозы, советская власть. Но с первых же слов разговора пришлось вернуться к страшной действительности. Степь ждала погрома, ждала и глухо волновалась. Надеялись на всеобщее восстание, на волнения в армии. По слухам, на Северном Кавказе при подавлении восстаний армейские части были заменены войсками ГПУ потому, что красноармейцы переходили на сторону восставших.