Неугасимые зарницы - [21]

В этих словах была доля правды. Он действительно чрезмерно опекает сына. И ничего не может сделать с собой.

— Хорошо, — неожиданно сдался Борис Сергеевич, — пойдешь завтра на свою гору... Только со мной...

Петрик бросил взгляд на ноги отца, покрытые рубцами, и ему стало стыдно за свою назойливость.

— Прости, папа... Я уже никуда не хочу...

Этот вынужденный отказ обижал еще больше. Даже сосед-толстяк не смолчал:

— Видно, парень, ты хорошо допек и свою мать, так допек, что и к морю с тобой она не захотела ехать.

Ющак молча оделся, оставил Петрику денег на обед и так же молча ушел с пляжа.

Они не виделись весь день.

Когда же поздно вечером Ющак возвратился в дом, где они снимали комнату, словоохотливая хозяйка встретила его у калитки и укоризненно сказала:

— Куда это вы подевались? Ваш мальчик сам не свой. С самого утра вернулся с моря и весь день из дома не выходил. Так и заснул, бедняга, не дождался вас. Мать так бы не поступила...

Ющак поднялся по крутым деревянным ступеням в свое «Ласточкино гнездо».

Петрик действительно спал. Или делал вид, что спит. Лунный свет падал на его лицо, и оно казалось каким-то страдальческим, исхудалым.

Борис Сергеевич передвинул штору. Теперь лунный свет упал на стол. На зеленой клеенке, рядом с графином, лежали деньги. Те самые деньги, которые Борис Сергеевич дал Петрику на обед.

«Упрямый дурень!» — рассердился он.

Но зла в сердце не было. Была горькая, щемящая боль. Отцовская, суровая.

Не зажигая света, он разделся, лег на свою кровать. Лежал с открытыми глазами, смотрел на звездное небо, на призрачные контуры гор. Когда-то давно он все это уже видел из этого самого окна. Только тогда их было трое: с ними была мама Петрика, добрая, нежная Катя... Теперь ее нет. Осиротели они с Петриком. Теперь их осталось двое...

Борис Сергеевич поднялся, подошел к окну.

Между черных сутан кипарисов далеко внизу поблескивало море. Неутомимо моргал портовый маяк. Тишина...

Ющак глянул на сына. Петрик не спал.

Едва в зарослях вьющейся глицинии запела первая пташка, Борис Сергеевич был уже на ногах. Он не забыл вчерашнего намерения. В углу стоял рюкзак, приготовленный для похода. Сына не будил. Застелил свою кровать, взял полотенце, спустился по крутым ступеням в тесный дворик к горному источнику, который прямо со скалы по деревянному желобу падал в большой цементный бассейн. Умываясь, вдруг услышал, как подошел Петрик.

— Доброе утро, папа!

— Доброе утро, сынок.

И ничего о вчерашнем, ни одного слова. Молча умылись, вошли в комнату, молча позавтракали и молча отправились в путь.

Ялта еще спала. Лишь на безлюдных улицах сонные дворники размашисто шуршали метлами. Слева шумело море, темнели остывшие безлюдные пляжи. Справа, в ущельях гор, дремали белые облака, а над ними виднелись вершины Ай-Петри и Чатырдага.

Но вот утренний сумрак прошили солнечные лучи. Здесь, около моря, еще было темно, а над лесными массивами уже засияли, зарозовели стремительные башни Ай-Петри.

Из-за Аюдага красным буем выплывало большое солнце.

От необъяснимой радости, от какой-то приятной легкости у Петрика зашлось сердце. Поделиться бы с кем-нибудь. Но он не осмелился заговорить с отцом.

В горном селении Гаспра они сошли с трассы и тесными изогнутыми переулками добрались до подлесья. Некоторое время их вела размытая дождями каменистая дорога, окруженная зарослями терна и ежевики. Но вскоре она превратилась в едва заметную тропинку. Все чаще и чаще встречались серые гранитные валуны, покрытые сухим мхом. С каждым шагом все больше чувствовалась первозданная суровость, окаменевшее безмолвие вокруг.

Петрик подумал, что одному ему здесь, наверное, было бы жутко. А может, и нет?.. И он решил обогнать отца. Ему захотелось побыть наедине с собой.

Перед ним, будто невиданные стены поднебесной крепости, озаренные солнцем, высились громады гор.

Ющак не останавливал сына, не выпуская его из вида, шел за ним: пусть будет проводником.

Вскоре начался настоящий дремучий лес. Исчезли и море, и скалы, и небо. Вокруг — только корабельные сосны с янтарными потеками смолы на гладких, как колонны, стволах да под ногами зыбкий настил из сухой травы, хвои и шуршащей, как пересохшая бумага, сосновой коры.

Сначала было приятно от этой пружинистой мягкости. Но скоро она стала надоедать, утомлять. Удушливо пахло канифолью и пересохшим мхом. От этой пряной ароматности пересыхало в горле. Начала мучить жажда.

Пить!

Так хотелось пить, что даже в голове туманилось. Коварная память рождала искушающие картины: берег моря, прохладная прозрачность волн, ларьки с газированной водой, мороженое...

Петрик, будто убегая от этого искушения, прибавил шаг.

— Не спеши... Мне же не шестнадцать, — нарушил молчание отец.

И в самом деле, куда спешить? С тех пор как они отправились в дорогу, прошло часа три, и вершина Ай-Петри уже совсем рядом, вот — над головой. Правда, и час назад она тоже казалась такой же близкой.

Пить!

Петрик вспомнил, что в рюкзаке у отца есть сочные груши. Перед выходом из дома он остужал их в ледяной родниковой воде. Они, наверное, и сейчас еще холодные... Петрик знает, что у отца есть и фляга с водой. Но он не станет ее просить. А когда отец предложит — откажется: ведь это по его желанию затеян поход и ему самому нужно было обо всем позаботиться.