Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [76]
Но, как и любому театру, российскому парламенту требовалась публика, а для этого надо было печатать стенограммы. В период работы последней, Четвертой думы жалобы на цензуру достигли своей кульминации. В январе 1914 года некоторые депутаты заявили, что в Наказ следует внести поправки, которые бы способствовали широкому распространению стенографических отчетов, дававших «совершенно объективный материал»; в газетах публиковались лишь фрагменты дискуссий, а официальная газета «Россия» как раз перестала издавать стенограммы в качестве бесплатных приложений[612]. В конце 1916 года выступления представителей оппозиции стали систематически вырезать из газетных отчетов о думских заседаниях (хотя находились другие способы распространить тексты этих выступлений)[613]. В ноябре 1916 года М. С. Аджемов, член партии кадетов и депутат от Области войска Донского, высказался по поводу сокращений, с которыми отчеты о заседаниях печатались в газетах: «Думу оторвали от страны. Вы, г<оспода>, закрыты в этом зале, в этом старом дворце Потемкина, закрыты, заперты, и вам говорят: кричите, говорите, негодуйте, ни одного слова Россия не узнает все равно». М. И. Скобелев, меньшевик, представлявший русское население Закавказья, возмущался тем, что «истерзанная, оскорбленная и истекающая кровью страна» надеялась услышать от Думы всю правду, а вместо этого получала «белые места», которые лишь будоражили новые слухи. Прессе надо было прикладывать больше усилий, чтобы оживить сухие стенографические отчеты. Месяц спустя Скобелев с насмешкой отозвался об Аджемове, который, как говорили, писал свои речи за целую неделю до заседания. Такая работа на досуге была немыслима для постоянно занятых представителей социал-демократической партии[614].
К этому времени сдержанное красноречие окончательно вышло из моды. Керенский стал известен как один из самых активных думских ораторов, а к концу 1916 года его речи (это заметно даже по официальным стенографическим отчетам) отличались эмоциональным накалом и отрывистостью. Легко представить себе, как он задыхается от негодования, произнося тирады вроде: «Нам остается только одно сказать, сказать, что мы молчим потому, что нам затыкают горло, потому что над страной издеваются… и не хотят дать народу прав»[615]. Один из депутатов позже нарисовал весьма нелестный его портрет: «Больной Керенский, сыпящий словами как из пулемета и оплевывающий внизу сидящих стенографов брызжущим фонтаном своей ядовитой слюны»[616]. Еще одним оратором, который в тот период приложил немало усилий, чтобы изменить представления о нормах политической риторики в России, был Н. С. Чхеидзе. Русский язык не был для него родным, но в речи, произнесенной им 16 декабря 1916 года, Чхеидзе удалось превратить это в достоинство: «Должен вам сказать, что, несмотря на то, что я говорю на этом ломаном русском языке, а [В. И.] Стемпковский на чистом литературном языке, должен сказать, что все-таки меня с неменьшим вниманием слушают и здесь и в стране, чем г<осподина> Стемпковского, который так хорошо говорит на русском языке. Это, во-первых, а во-вторых ведь все правительство наше говорит также на чистом русском языке и это не мешает ему быть предательским»[617].
Хотя режим, в конечном счете пришедший на смену Государственной думе, порицал ее за пустословие, для него самого были характерны постоянные дискуссии, которые обязательно записывались. Как писал в 1923 году Георгий Чичерин, «каждое заводское собрание, каждый сельский сход, каждое заседание какой-либо местной партийной ячейки или местного комитета какой-либо профессии, являются событием в истории развития данной общественной единицы, событием, которое должно быть зафиксировано и запечатлено»[618]. С увеличением числа новых политических организаций после 1917 года резко выросла и потребность в профессиональных стенографах, и требования к ним. До революции в Москве проходило не больше десяти крупных съездов в год; с 1917 года их количество могло достигать двадцати в месяц. Политические ставки были высоки: делегаты говорили много, часто очень быстро и в помещении с плохой акустикой, однако все это надо было записать. В 1917 году в Советской России было лишь сто дипломированных стенографов, и даже в 1923 году их число не превышало двухсот. Из этих ста только тридцать семь обладали высокой квалификацией, необходимой для «парламентской» работы. Во время Гражданской войны случалось, что просто не оказывалось стенографа, который мог бы записать какое-нибудь важное совещание, а часто стенографы работали в одиночку и в течение гораздо более продолжительного времени, чем это было желательно[619].
Но хотя в революционный период стенографам приходилось напряженно работать, многие большевистские лидеры тесно сотрудничали со своими стенографами, прекрасно сознавая, что не могли бы обойтись без этого средства коммуникации. По воспоминаниям (несомненно, приукрашенным) многих мемуаристов, опубликованным в «Вопросах стенографии», Ленин ценил труд стенографов и однажды лично зашел к ним, чтобы убедиться, что у них есть телефоны. Стенографы, в свою очередь, восхищались его способностью общаться с разной аудиторией, хотя их несколько обескураживали его «немецкий» синтаксис и манера ходить туда-сюда по сцене (чтобы помешать ему отходить туда, откуда им было плохо слышно, они даже пытались воздвигнуть на его пути баррикаду в виде стола, но из этого ничего не получилось)
