Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [75]
Стенографические отчеты давали читателям возможность ознакомиться с самыми разными коммуникативными стилями. Хотя тех, кто выступал регулярно, было не так уж много – в одной из статей того времени отмечалось, что во время заседаний Думы третьего созыва только 50 из 440 депутатов произносили речи, и лишь 15 из них обнаруживали какие-то ораторские способности[605], – но по разнообразию риторического репертуара Дума существенно превосходила все прежние политические дискуссии в Российской империи. Здесь был, например, Муромцев, председатель Думы первого созыва, державшийся с подчеркнутым чувством собственного достоинства. Оболенский писал о нем: «Нигде, ни при каких условиях он не забывал своего высокого положения. Выработал себе манеры, жесты такие, какие, согласно его артистической интуиции, должна была иметь его председательская особа. Мне казалось, что он даже ел и спал не так, как все, а „по-председательски“». Были и ораторы старой земской закалки, в том числе Петрункевич, Родичев и Гейден, которому заикание не мешало удерживать внимание аудитории. Были близкие к народу политики, как, например, Аладьин, защищавший интересы крестьянства. Кроме того, были, особенно в Думах третьего и четвертого созывов, грубоватые консервативные помещики и крикливые реакционные ораторы (Марков Второй, Пуришкевич)[606].
Иные ораторы, которые были известны еще до 1905 года, в сухой передаче публичных стенографических отчетов выглядели не столь блестяще. Некоторым Муромцев стал казаться жеманным и самовлюбленным. А знаменитый оратор Плевако, по крайней мере с точки зрения либеральной публики, в Таврическом дворце выступал хуже, чем в суде[607]. Кроме того, депутатам со старомодными представлениями о красноречии теперь приходилось состязаться с теми, кто говорил без лишних прикрас. Среди последних было немало крестьян и депутатов нерусского происхождения, которые постоянно извинялись за свое плохое владение языком и неспособность достигать таких высот красноречия, как Родичев или Петрункевич[608]. Но такая скромность часто выглядела не слишком искренней: отсутствие риторических красот все чаще расценивали как признак естественности. Такое ложное самоумаление можно было наблюдать даже в Государственном совете. 4 мая 1906 года, когда обсуждался вопрос амнистии, князь Н. Ф. Касаткин-Ростовский, предваряя свою речь, назвал себя «скромным провинциалом», который едва ли может соперничать в красноречии с предыдущим оратором – выдающимся ученым и государственным деятелем (А. С. Лаппо-Данилевским). Он попросил аудиторию слушать «не то, как я скажу, а то, что я скажу». За тридцать лет, проведенные им в деревне (из них двадцать пять он был предводителем дворянства), он убедился, как важно показать крестьянам, что государство не дремлет, вот почему амнистия весьма нежелательна[609].
С самого начала некоторые депутаты в своих выступлениях нарушали границы дозволенного. Известный пример – случай, когда в ноябре 1907 года Родичев сгоряча назвал виселицу «столыпинским галстуком», за что был исключен из Думы на пятнадцать заседаний. Если Родичев все же вскоре извинился перед Столыпиным, то другие нарушители не выражали особых сожалений. За семь месяцев до этого, во время заседания Думы второго созыва А. Г. Зурабов произнес речь, оскорбительную, по мнению монархистов, для армии. Председатель Думы не только сделал Зурабову замечание – его речь даже не опубликовали. Решение подвергать сказанное цензуре вызвало протест, который инициировал И. Г. Церетели и под которым поставил свои подписи 31 депутат: «Отношение председателя Госдумы к ораторам в течение последних заседаний, а особенно в последние два дня, убедило нас в том, что он систематически злоупотребляет своим правом вмешиваться и лишать ораторов слова»[610].
Дума давала возможность публичного пространства, но это пространство оспаривало само себя. Конституционный статус российского парламента с самого начала вызывал сомнение, и, хотя его плоды в законодательной сфере были не такими скудными, как иногда принято считать, эту политическую систему никак нельзя было назвать парламентской; исполнительная власть всегда могла настоять на своем, а многие правительственные чиновники даже не пытались скрыть своего презрения к Думе. Но Таврический дворец идеально выполнял функцию политического театра, в котором могли выступать ораторы самых разных мастей. Это означало, что политическая партия могла произвести впечатление, даже если в состав Думы вошло не так много ее членов, как это было, например, с партией большевиков, которая была представлена в Думе четвертого созыва лишь шестью депутатами
