Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [74]

.

В марте 1906 года был объявлен конкурс для стенографистов, которые хотели работать в Государственной думе или Государственном совете (в каждое из этих учреждений требовалось 24 человека). В конкурсе приняли участие 70 человек, а отбор прошли 40 (12 мужчин и 28 женщин); минимальная требуемая скорость составляла лишь 80 слов в минуту. В Думе стенографисты работали в парах. В процессе записи исправления в речи не вносились – этим занималась группа редакторов, состоявшая из шести человек. В январе 1907 года прошел второй такой конкурс, участие в котором приняли 157 кандидатов, 29 из которых прошли отбор. В феврале 1907 года только 18 из 40 участников прошли дополнительные испытания. К 1910 году планку минимальной скорости подняли до 90 слов в минуту[596]. Поначалу женщин-стенографисток брали на работу в Государственную думу лишь для помощи мужчинам, а жалованья им платили меньше, но вскоре их уравняли в правах; учитывая нехватку квалифицированных стенографов-мужчин, женщины, которых поддержали их коллеги противоположного пола, смогли отстоять свои права. К моменту созыва Третьей думы жалованье думского стенографиста выросло с 75–100 до 150 рублей. Женщины должны были одеваться в простые черные платья и причесываться скромно; кроме того, им не разрешалось разговаривать с депутатами в перерывах между заседаниями. Сначала стенографы сменяли друг друга каждые пять минут, но вскоре оказалось, что работа получается более качественной при еще более коротких сменах – 2–2,5 минуты. Стенографисты работали в парах. Когда их смена подходила к концу, они выходили в смежную с залом заседаний комнату, чтобы перепечатать (с помощью машинистки) свои записи. Отпечатанный текст передавался в думскую канцелярию, состоявшую, помимо ее начальника, из еще шести человек, которые во время заседания поочередно присутствовали в зале, чтобы потом сравнить услышанное с текстами, полученными от стенографов. Выступавшим дозволялось редактировать тексты своих речей, однако вносить существенных изменений они не могли. При этом стенографы обязаны были передавать в канцелярию тексты, ничего не приукрашивая и не сглаживая, поэтому иногда ораторы ставили им в вину недостатки собственной речи[597].

Стенограммы передавались по телефону и на следующий день печатались в московских газетах. Их дополняли заметки, в которых журналисты делились впечатлениями от выступлений разных ораторов. Например, корреспондент «Русских ведомостей», говоря об обращении Думы к правительству, заметил, что только Ф. И. Родичев и И. В. Жилкин, представитель трудовиков, сказали что-то достойное внимания: «[Жилкин] был не из тех народных ораторов, которые берут смелостью и самоуверенностью. В нем большая доза искренней сантиментальности. Когда он стоит на трибуне, вся его фигура, его голос, движения как бы говорят: „Пожалейте нас бедных, исстрадавшихся!“»[598] Через несколько дней та же газета беспощадно описала «гробовую тишину», которой слушатели встретили речь И. Л. Горемыкина, председателя Совета министров[599].

Стенограммы заседаний приобретали особое значение – они связывали устную речь с письменной. Выступающие в Думе ораторы должны были соблюдать регламент: согласно Наказу, читать было запрещено, речи должны были произноситься экспромтом, и известны случаи, когда председатель перебивал оратора, напоминая ему об этом правиле. Так, 6 марта 1907 года речь пламенного оратора из Риги была прервана вопросом: «Г<осподин> оратор, вы читаете или говорите?»[600] В январе 1914 года А. Ф. Керенский предложил внести поправку в Наказ, разрешив депутатам, не владевшим свободно русским языком, зачитывать свои речи. В ответ на эту попытку принять во внимание многонациональность российского государства Пуришкевич, что было вполне предсказуемо, разразился гневной тирадой – для него это означало не что иное, как «столпотворение вавилонское». Но и более либерально настроенный В. А. Маклаков высказался, хотя и сдержаннее, против этого предложения. Маклаков заботился не о том, чтобы слово в Думе оставалось только за русскоговорящими депутатами, а скорее о подлинности речи: если речи нерусских депутатов будут заранее переводиться, чтобы они могли их прочитать, то волей-неволей они будут говорить при этом чужие, а не свои слова. Чтение «по бумажке» было запрещено, чтобы Дума не превратилась в «место декламации, где декламировались бы произведения совершенно других поэтов»[601].

Вот почему особенно важно было убедиться, что в стенограммах точно передавались слова, произнесенные на заседании. Согласно принятому в марте 1907 года регламенту, члены Государственной думы имели право редактировать тексты своих выступлений или сразу после расшифровки стенограммы, или в течение двух часов с момента окончания заседания; правки не должны были касаться содержания, а если депутаты не приходили в назначенное время, отчеты публиковались без исправлений[602]. В Наказе Государственного совета содержалось предложение, чтобы ораторы первыми (до председателя) просматривали стенограммы и проверяли, как записаны их слова. В. И. Тимирязев, член Государственного совета от промышленности и торговли, возражал против такой практики на том основании, что «в этом случае можно будет для литературы изменить слова, но ведь смысл стенографических записей в том, чтобы знать все то, что здесь говорилось, хотя бы и в недостаточно хорошо изложенном виде». Но предложение все же было принято по ряду причин: выступающим слишком трудно через десять-пятнадцать дней вспомнить, что именно они говорили на заседании; в общих интересах было как можно скорее получить готовую стенограмму; наконец, оратор лучше всего мог проверить, насколько точно записана его речь