Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [72]
С 1881 года стенографии приходилось существовать в еще более жестких условиях, в особенности когда речь шла о судебных заседаниях. Началась эпоха контрреформ – Победоносцев принял твердое решение положить конец «говорильне» либеральной общественности. Придание огласке политических и других щекотливых процессов теперь было запрещено. Лишь совместными усилиями Владимир Короленко вместе с двумя другими журналистами смог составить нечто близкое к стенограмме скандального процесса над вотяками, которых обвиняли в человеческих жертвоприношениях[577]. Однако и в судах, и в других местах по-прежнему произносилось множество публичных речей. Такие московские ораторы, как историк В. О. Ключевский, уже упоминавшийся адвокат Ф. Н. Плевако и Н. А. Алексеев, занимавший во второй половине 1880‐х годов должность московского городского головы, прославились своим риторическим мастерством[578]. Среди тех, кто выиграл от политики контрреформ, в первую очередь следует назвать элитарные церковные учреждения, а духовные академии начали подготовку богословов с блестящим образованием, из среды которых впоследствии вышли некоторые из наиболее выдающихся русских ораторов[579]. После отмены театральной монополии в 1882 году начался расцвет театра, особенно ярко проявившийся в Малом театре в Москве[580].
Однако нас в данном случае больше интересует то обстоятельство, что образованное русское общество не забывало о политических последствиях, к которым могло приводить обнародование стенограмм. Хотя в России по-прежнему не было парламента, российская публика 1880‐х и 1890‐х годов, читавшая газеты, не могла не помнить, что 1870‐е годы были периодом, когда во многих странах Центральной и Восточной Европы утвердилась конституционная модель правления. Свой парламент (рейхстаг), о заседаниях которого публиковались пространные отчеты, был не только в объединенной Германии – парламентская система распространилась в славянских странах Юго-Восточной Европы, включая Болгарию и Сербию. В российских газетах того времени регулярно печатались отчеты о парламентских слушаниях почти во всех европейских государствах.
Однако пока трудно было не согласиться с тем, что составление стенограмм скорее влекло за собой риск, чем служило инструментом укрепления политического влияния. Даже в скромных провинциальных земских собраниях присутствие стенографиста заставляло ораторов волноваться. В декабре 1886 года членам земского собрания в Симбирске сообщили, что заседания теперь будут записываться двумя способами: как и раньше, секретарь будет вести краткий протокол (журнал), но его будет дополнять более полный стенографический отчет. Эта новость повергла в смятение нескольких членов собрания. Каков будет статус новой стенограммы – будет ли она просто дополнять протокол или будет считаться самостоятельным «документом»? Выступает ли стенографист лишь в качестве помощника секретаря или как самостоятельное лицо? Как земское собрание будет проверять и утверждать стенограмму – не займет ли это слишком много времени? Смогут ли члены собрания вычеркивать фрагменты собственных речей? (Нет – они могли только проверить запись.) Обсуждение все длилось и длилось, и в конце концов председатель собрания потерял терпение и потребовал прекратить прения; члены собрания, по крайней мере, успокоились на том, что губернатору – а это было важнее всего – будет посылаться только журнал, а не стенографический отчет[581].
Однако через какое-то время публичные дискуссии стали более ожесточенными и приобрели политическую окраску. Этому в значительной мере способствовал голод 1891–1892 годов, в корне изменивший отношения между государством и образованным обществом. Заседания губернских земств вновь оказались в центре публичного внимания. Один столичный журналист в конце сентября 1891 года приехал в Казань и как раз застал дискуссии в земском собрании, созванном ввиду чрезвычайной ситуации. Эти дискуссии поразили его тем, что ясно свидетельствовали, насколько члены земского собрания плохо представляют себе положение дел: у них не было ни людей, ни административного влияния, чтобы противостоять надвигающемуся кризису[582]. Среди тех, кто воспользовался возможностью публично затронуть политические темы, был В. А. Маклаков, тогда студент, активно участвовавший в политической жизни, а впоследствии один из лидеров кадетской партии. Случай представился – было большое студенческое собрание, на котором обсуждали, следует ли деньги, вырученные с бенефисного концерта, передать для помощи голодающим. В этой непривычной обстановке – для России подобные собрания были исключением – Маклаков «выступил с первой в своей жизни большой политической речью», решиться на которую ему помогло знакомство с речами Мирабо. Он даже заручился было согласием Плевако – на тот момент «первого русского оратора» – произнести речь на этом концерте, правда затем знаменитый адвокат отклонил приглашение[583].
Позже в те же 1890‐е годы выступающие на самых разных мероприятиях явно начали нарушать границы дозволенного. В Тамбове Виктор Чернов слушал лекцию В. В. Лесевича о «Робинзоне Крузо», которая изобиловала тем, что в советское время стали называть эзоповым языком
