Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [71]

Однако рамки стенографической гласности были четко определены. В большинстве земств вопрос о стенограммах даже не поднимался. Конечно, отчасти это объяснялось нехваткой ресурсов – например, в уездных собраниях не было стенографистов, – но у представителей земств были, по-видимому, и более серьезные соображения. В земском собрании Елисаветграда сформировалось противоположное мнение: земства должны заручиться более основательной поддержкой закона, прежде чем публиковать такие подробные отчеты о своих заседаниях. С 1866 года материалы, издававшиеся земствами, проходили цензуру у губернатора, и было неясно, какие гарантии защиты есть у представителей земств, если они как-то неосторожно высказались на одном из таких заседаний, и существуют ли вообще эти гарантии[569]. Какой бы практики ни придерживались в отдельных собраниях, в целом доступ к более широкой аудитории для земств часто был ограничен. Как отмечалось в июне 1866 года в «Вестнике Европы», большинство земств не могли публиковать точные протоколы своих заседаний: лишь некоторые губернские газеты соглашались печатать полные отчеты[570].

И все же даже после того, как в 1867 году гласность в земствах была резко ограничена, и несмотря на то, что правительство упорно отвергало принципы конституционализма, стенография продолжала менять природу публичного высказывания в России и расширять его возможности. Наиболее важную роль она сыграла не в общественных собраниях, существовавших в России в зачаточном виде, а в судах. Главные газеты, выходившие в столицах, как «бульварные», так и серьезные, свободно публиковали стенографические отчеты – к тому же они не были стеснены цензурными ограничениями: все периодические издания имели право публиковать такие отчеты в рубрике, посвященной юридическим вопросам. Газеты очень подробно рассказывали о многих сенсационных процессах того времени, а иногда материалы этих процессов выходили отдельными изданиями. Так, в начале 1870‐х годов читатели могли пощекотать нервы красочным изложением дела скопцов, процесса над Верой Дмитриевой, обвиняемой в «краже и убийстве своего плода», и дела Мясниковых о подложном завещании, где один из подсудимых был не в себе, что возбуждало еще больший интерес к процессу[571].

Помимо откровенно сенсационных материалов такого рода, стенограммы давали читателям новую возможность – ознакомиться с (предположительно) дословной передачей устной речи простого народа в мировых судах, благодаря чему Россия могла увидеть (и «услышать») себя по-новому. Впечатление от таких публикаций усиливалось за счет того, что журналисты сопровождали их своими комментариями и делали репортажи. Луиз Макрейнольдс так характеризует издательскую политику одной бульварной газеты: «Если на страницах „Голоса“ печатались стенограммы, то издатели „Петербургского листка“ решили не докучать читателям „сухими отчетами“. Вместо этого они „отправляли в суд собственных корреспондентов, чтобы у читателей осталось впечатление живого рассказа с места событий“»[572]. Во многом именно газеты прославили некоторых адвокатов. Речи Ф. Н. Плевако (который, по рассказам, делал для себя лишь краткие заметки, а не записывал предварительно весь текст) пользовались огромным успехом у публики, поэтому хлопоты, которые он брал на себя, приводя с собой в суд собственного стенографа, были вполне оправданны[573].

Кроме того, стенографические отчеты о судебных процессах давали некоторым русским ораторам возможность коснуться политических тем – в первую очередь в ходе сенсационных дел 1870‐х годов. Начало политизации судебных процессов положило «нечаевское дело» 1871 года – второй по масштабу процесс за всю историю судебных слушаний до революции 1905 года: не менее 79 обвиняемых, в защиту которых выступало в общей сложности 23 адвоката. Правительству не удалось найти достаточно враждебно настроенных прокуроров или взять под контроль огромный интерес, который это дело вызвало у публики. Судебное заседание записывало не менее семи стенографистов. Они работали в парах, сменяя друг друга каждые 15–30 минут, и стенограмма этого процесса была опубликована в «Правительственном вестнике»[574]. Хотя вскоре стенограмму заменили кратким изложением происходящего, было уже слишком поздно: процесс вызвал главным образом сострадание к подсудимым, так как защитники – прежде всего Урусов и Спасович – сумели провести границу между мрачной, отталкивающей фигурой Нечаева и его несчастными последователями, нечаевцами. Государственные чиновники были шокированы мягкостью приговоров[575]. Последующие громкие процессы 1870‐х годов тоже обернулись неприятными для властей последствиями. В результате «Процесса ста девяноста трех» студенты, занимавшиеся революционной пропагандой в 1870‐х годах, предстали как жертвы, угнетенные царским режимом, и радикальные настроения разгорелись только ярче. Оправдательный приговор, который присяжные вынесли Вере Засулич в апреле 1878 года, поверг правительство в ужас, и с этих пор гласность судебных заседаний была серьезно ограничена. Тем не менее были и исключения из этого правила, когда у государства создавалась иллюзия, что оно может использовать публичную сферу в собственных интересах. Поразительно, но стенограмма процесса над народовольцами, причастными к убийству Александра II, была напечатана в «Правительственном вестнике». Хотя цензура сократила ее, купюры были не настолько существенными, чтобы читатели не смогли получить представление о политической программе подсудимых. Публика с жадностью поглощала эти материалы: газеты продавались по пятьдесят копеек за экземпляр – то есть в десять раз дороже обычного