Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [69]

Разумеется, Хабермас прекрасно осознавал роль медиа – в особенности газет и журналов, – когда говорил о формировании буржуазной публики. Но если мы хотим проследить, как развивалась публичная «сфера» в последующие эпохи и в обществах, которые нельзя так однозначно назвать «буржуазными», мы должны рассмотреть разнообразные медиа – как сами по себе, так и в их взаимодействии друг с другом. Ведь что именно можно высказать публично, в значительной мере зависит от того, какими средствами для этого мы располагаем.

СТЕНОГРАФИЯ В ПЕРВУЮ ЭПОХУ ГЛАСНОСТИ В РОССИИ

Я полагаю, что подобная взаимозависимость формы и содержания была особенно характерна для России в эпоху реформ и в последующие десятилетия. В 1860‐е годы не только распространилось само понятие публичности, но появилась и новая технология, позволявшая фиксировать эту «публичность», – стенография. Стенографические отчеты, по сути, были приметой именно эпохи реформ. Хотя проблески интереса к стенографии в России наблюдались еще с 1820‐х годов, именно после учреждения новых общественных институтов – прежде всего гласных судов и земств – возникла необходимость срочно организовать более систематическую подготовку стенографистов. В речи, произнесенной по случаю открытия в Харьковском университете нового курса стенографии, барон Николай Торнау приветствовал это начинание, которое, как он полагал, прокладывало дорогу сотрудничеству между университетом и земством и свидетельствовало о растущем влиянии мнения заинтересованной общественности. Новый способ фиксации «живого слова» призван был способствовать достижению главных целей эпохи реформ – «публичности» и «гласности». Поддержание «публичности» требовало достоверной передачи «публике» произнесенных речей. Выступающие теперь знали, что их слова можно точно записать и подвергнуть критике: «Стенография передает все негладкости, все ошибки в речах с такою же неприятною нескромностью, как фотография негладкости лица»[559].

Харьковский университет, вероятно первым в Российской империи, открыл полноценный курс по стенографии, но в этой области было множество других образовательных инициатив. Помимо чтения лекций, с подачи государства началась конкуренция за создание лучшего учебного пособия по стенографии, и сторонники различных систем активно старались добиться признания. В России, как и в других странах, эта профессия вскоре стала «женской», поскольку женщины стремились воспользоваться все еще редкой возможностью получить полноценное образование и работать. По воспоминаниям одной мемуаристки, принадлежавшей как раз к этой группе, профессия стенографистки дала ей возможность сменить «праздную и зависимую жизнь» в Полтаве на хорошо оплачиваемую работу в Харькове, где находилось как минимум семь окружных судов и один из советов присяжных поверенных, которых в Российской империи было всего три. Старшим председателем судебной палаты в Харькове был все тот же барон Торнау, которого мы уже упоминали. Торнау не только поощрял преподавание стенографии в университете, но и адаптировал немецкую систему Габельсбергера для русского языка, написав одно из главных пособий по стенографии среди тех, что были изданы. Для этой молодой женщины, как и для многих ее современниц из интеллигентных семей, стенография стала возможностью получить интересную и социально значимую профессию: в их обязанности входило «передавать в печать речи и действия в учреждениях, где впервые применялось провозглашенное начало общественной справедливости, самоуправления и экономического устройства народа»[560].

Надо сказать, что «гласность» и «публичность» с самого начала были спорными понятиями. Император полагал, что гласность даст правительству возможность получить более полное представление о российском обществе за счет точной передачи бóльших объемов информации. Она должна была поощрять тех, кто хотел высказаться, но определять для них жесткие рамки, поэтому скорее служила средством ограничить свободу слова, как ее понимают в либеральном обществе, чем способствовала ей. Однако значительная часть образованного общества считала, что гласность – шаг к свободе слова. На практике вскоре стало очевидно, кто был прав: заручившись поддержкой дворянства в процессе подготовки освободительной реформы, государство решительно пресекло дискуссии в среде мелкопоместных дворян в 1862 году, а в 1866–1867 годах приняло ряд мер, серьезно препятствовавших гласности, например ограничило свободу высказывания в одном из ключевых учреждений эпохи реформ – земстве[561]. И все же, хотя в 1860‐е годы царское правительство могло диктовать условия политической жизни, гласность и публичность наложили на нее свой отпечаток. Здесь сыграли свою роль политические амбиции земских служащих, не нашедшие применения в 1867 году, но ждавшие удобного случая, который и представился, например, в конце 1870‐х годов или в начале 1900‐х. Но более глубокий след оставила культура публичного высказывания, которая сложилась в эпоху реформ и с тех пор продолжала существовать в том или ином виде: здесь и более разнообразная и живая пресса 1860‐х годов, и новые либо вновь ожившие формы общественных собраний и устных выступлений (лекции в университетах для широкой публики, литературные чтения, «реалистический» театр, речи в судах, дискуссии в городских думах и земствах). Новой технологии, связывавшей письменную и устную формы этого нового типа публичности, отводилась важная роль: благодаря стенографии «глас» проникал в пространство гласности, перекидывая мост между устной и письменной речью, соединяя непосредственность, силу и (относительную) свободу от цензуры, присущие устной речи, с возможностями фиксации и распространения, каковые давала письменная.