Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [78]

. Высококвалифицированные стенографы иногда жаловались, что на бирже труда к ним относятся предвзято, считая их представителями привилегированной «касты», которые зарабатывают огромные суммы, в то время как их коллеги голодают[633]. В разных регионах страны возможности заработка и получения работы существенно различались. Так, в Ростове-на-Дону 26 стенографов имели постоянную работу с хорошей зарплатой 80–120 рублей в месяц; более того, многие из них могли еще и подрабатывать отдельными заказами. В Краснодаре же зарплаты не превышали 75 рублей, заказы были достаточно редкими, царила безработица[634]. К какой бы категории ни принадлежали стенографы, им иногда приходилось отстаивать свое профессиональное достоинство. Многие наниматели не хотели понять, что нельзя ожидать от стенографа, чтобы он с девяти до шести был прикован к своему рабочему месту, или что расшифровка стенограмм шести часов заседаний в неделю – завышенная норма (если учитывать, что обычно расшифровка устной речи, записанной за час, занимала пять часов)[635]. Такая работа нередко приводила к физическому истощению, поэтому и на профсоюзных собраниях, и на страницах журнала «Вопросы стенографии» тогда часто обсуждали то, что теперь называют травмами от повторяющегося напряжения[636].

Было и еще одно обстоятельство более общего характера, которое усугубляло эту и так непростую ситуацию. Что бы ни говорили о рождении «советской» стенографии, невозможно было отрицать неудобный факт: многие стенографы, работавшие в 1920‐е годы, набирались опыта еще в Государственной думе. По большей части это была та же элитная группа думских стенографов, которая позже работала в «Предпарламенте» (Временном совете Российской республики) 1917 года, в комиссии по подготовке Учредительного собрания и в самом Учредительном собрании, быстро прекратившем свое существование. Те же мужчины и женщины записывали речи, произносившиеся на съездах Советов в 1917 году. После Октябрьской революции они продолжали работать, хотя уже не были прикреплены к определенному государственному ведомству, как в думский период[637]. Само выражение «парламентский стенограф» постоянно напоминало об этом нежелательном наследии. Как заявила в сентябре 1924 года одна из участниц собрания представителей профсоюза и других заинтересованных сторон: «Я бы предложила отменить слово „парламентские“. Оно все время вызывает возражения. Просто подготовку стенографов высшей квалификации»[638]. Через некоторое время на смену этому термину действительно пришел более нейтральный – «съездовский стенограф».

Однако проблема была не только в словах. Существовали серьезные подозрения, что многие стенографы, обучавшиеся профессии до революции, занимали опасную аполитичную позицию. Стенографов допускали в святая святых советских политических учреждений, но многих из них явно совершенно не волновало то, что они там слышали. Один из участников первой конференции стенографов заметил: «Стенограф, записывающий историческую речь, стенограф, записывающий величайшие мысли, и в то же время он является политически безграмотным. Это нонсенс, это противоречие, с которым мы дальше мириться не можем»[639]. Позже еще один участник той же конференции предположил, что некоторым его коллегам не понравилась новая красная обложка журнала «Вопросы стенографии», – заявление, вызвавшее, как мы видим из составленного самими же стенографами стенографического отчета, суматоху в зале («сильный шум, протест»)[640]. В 1930 году одна из наиболее видных представительниц этой профессии по-прежнему сетовала на «общественную и политическую отсталость стенографов», полагая, что они «меньше дали стране за эту пятилетку, чем получили от нее»[641]. К тому времени в профессиональной среде разгорелась своего рода классовая вражда. Еще в 1925 году один из участников первой конференции стенографов поставил вопрос: «Кого мы должны принимать в члены союза, всех ли называющих себя стенографами, или руководясь классовым принципом?»[642] Вопрос носился в воздухе в начале советской эпохи, однако определенный ответ на него был сформулирован уже в конце 1920‐х годов, в период «культурной революции». О многом говорит тот факт, что в 1928 году специализированный стенографический журнал был переименован в «Вопросы стенографии и машинописи», а на смену броским футуристическим обложкам середины 1920‐х годов пришла подчеркнутая простота оформления. На машинисток смотрели как на соль земли, пролетариев, в отличие от испорченной буржуазии, представителями которой считались стенографы. Как вскоре было отмечено на страницах самого журнала, некоторые стенографы (как, впрочем, и некоторые машинистки) не понимали смысла этого вынужденного союза[643].

Озабоченность классовой принадлежностью и политическими убеждениями стенографов была связана с двойственностью, присущей профессии стенографа. С одной стороны, стенограф был машиной для воспроизводства устной речи. С другой – поскольку на самом деле он все же был человеком, услышанное (иногда – в высших государственных инстанциях большевистской России) не могло на него не воздействовать