Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [80]

. Когда в конце 1920‐х годов все больше внимания стали уделять «производительности труда», в главном профессиональном издании вышло немало статей в поддержку протоколов. Как полагал автор одной из них, не следует отказываться от протокола только потому, что выступающим хотелось бы видеть текст своей речи полностью: «Оратор может требовать все что угодно, но приходится считаться с требованиями администрации, которая приглашает стенографов и знает, что ей нужно от стенограммы». Автор другой заметки высказал предположение, что с практической точки зрения протокол почти всегда однозначно лучше стенограммы. Если стенографы с этим не согласны, то просто потому, что им не хочется осваивать новый метод работы[656].

Однако многие мероприятия в Советском Союзе по-прежнему предполагали составление полного стенографического отчета, и вопрос, какое вмешательство в текст считается допустимым, не терял своей актуальности. Иногда тематика была слишком специальной, чтобы стенографы могли уверенно вносить правки. Кроме того, существовал риск, что в отредактированном тексте исчезнет своеобразие речи каждого из говорящих. Например, чтó получится, если речь необразованного крестьянина или рабочего в записи передана так, как если бы он говорил на безупречном русском литературном языке?[657] Как заметил автор еще одной статьи, вопреки распространенному представлению, стенограф вовсе не «фотографирует» речь. Стенограмма не механически воспроизводит сказанное, а воссоздает его. Более уместна здесь аналогия с кинематографом: «Стенография – кинематография речи и самого оратора, где вы – только оператор, вертящий ручку, но отвечающий – увы! – и за интересность сюжета, и за красоту положений, и за все, за все»[658].

СТЕНОГРАФИЯ И БОЛЬШЕВИСТСКАЯ ПУБЛИЧНАЯ СФЕРА

В России начала советской эпохи такие вопросы передачи устной речи в стенографических отчетах имели не только профессиональное, но и политическое значение. В период «коллективного руководства» страной после смерти Ленина стенографические отчеты приобрели статус важного политического инструмента. После июня 1923 года некоторые заседания Политбюро стенографировались, и иногда эти стенограммы (с пометкой «совершенно секретно») распространялись среди более многочисленной элиты – местных партийных секретарей и ведущих представителей других организаций. Таким образом были записаны лишь отдельные заседания; в целом в 1920–1930‐е годы сведения о таких дискуссиях все реже выходили за пределы узкого круга их участников, а в конце 1930‐х годов заседания Политбюро и вовсе перестали стенографироваться (после 1953 года эту практику возобновили). Однако в середине 1920‐х годов, в один из важнейших для страны периодов, они играли значительную роль. Так, в марте 1926 года Сталин обвинил Каменева в том, что тот говорит ради стенограммы, а Дзержинский в июне 1926 года заявил даже: «Я считаю преступлением, что у нас имеются стенограммы, что у нас говорят для документов». Как видно из этих примеров, члены Политбюро всегда помнили, что их слова записываются, и не пренебрегали тем, чтобы отредактировать отчет, прежде чем его распространять. За решением подготовить стенограмму заседания всегда стояла конкретная причина – как правило, необходимость разослать политические инструкции или указания от московского центра его полномочным представителям[659].

Но одно дело – заседания Политбюро, и другое – пленумы ЦК. Последний считался «демократической» дискуссионной площадкой большевиков – она давала возможность представителям политической элиты, не обладавшим непосредственной властью, подробно обсуждать политические вопросы, а также делиться своими соображениями с более широким кругом партийных чиновников. Средством передачи всей этой информации служил стенографический отчет. Большевистские лидеры подчеркивали, что участники пленумов высказываются открыто, без цензуры и не колеблются говорить неприятную правду. Как заметил Сталин в своем незапланированном выступлении на пленуме ЦК в июле 1928 года, иногда резкие слова были самыми честными и точными:

Одни думают, что не следует говорить всю правду на пленуме ЦК. А я думаю, что мы обязаны говорить на пленуме ЦК своей партии всю правду. Не следует забывать, что пленум ЦК не есть крестьянский митинг. Конечно, слова «сверхналог», «нечто вроде дани» – неприятные слова, ибо они бьют в нос. Но, во-первых, дело не в словах. Во-вторых, слова вполне соответствуют действительности[660].

Недавно опубликованные отчеты с пяти значимых пленумов конца 1920‐х годов, на которых Сталин взял верх над «правыми», начав проводить жесткую политику коллективизации, многое говорят о процессе превращения устной речи в письменную. В архивах хранятся три разных варианта стенограммы этих заседаний: исходный текст без правок, версия, исправленная авторами, и окончательный отредактированный вариант для распространения в партийных организациях. Редакторы, работавшие с этими текстами в наши дни, обнаружили в исходной неисправленной версии столько погрешностей (виной чему могли быть и необразованные ораторы, и плохая акустика, и неквалифицированные стенографы), что для научных исследований такие тексты оказались непригодны. Исправления, сделанные ораторами, не считая некоторых важных исключений (на которых мы еще остановимся подробнее), касались как раз стилистических особенностей. Различия между версией, отредактированной оратором, и версией для распространения были минимальными