Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [82]
Однако было нетрудно исказить и саму стенограмму. А. М. Лежава, еще один большевик, которому пришлось отстаивать свою позицию, вступил в спор с В. В. Ломинадзе, цитировавшим неверно понятые им слова из речи, которую Лежава произнес на заседании Госплана (но текста которой после этого не видел). Этот эпизод спровоцировал самую, вероятно, несдержанную реплику за весь пленум: «Выдерните фразы из вчерашней речи Сталина, и можно состряпать какой угодно уклон, о котором т. Сталину, вообще говоря, не снилось. Это можно сделать таким путем и разделать его как уклониста. Из его речи можно сделать и российского националиста, и правого уклониста, и все что хотите»[669].
Не стоит и говорить, что из версии, предназначенной для распространения среди членов партии, этот фрагмент исключили[670].
Апрельский пленум 1929 года, на котором Сталин разгромил Бухарина, стал точкой невозврата в плане устных выступлений. Во-первых, оппозиционеров постоянно прерывали, с чем большевистские лидеры раньше не сталкивались. Бухарин сравнил собственное положение с положением осужденного в царской России, который подвергался «гражданской казни»[671]. Во-вторых, стенограмма была напечатана с существенными сокращениями (но при этом включала ответ Сталина на реплики оппозиционеров, из‐за сокращений казавшийся не таким резким, каким он явно был на самом деле), а главная речь Сталина оставалась окружена тайной – ее издали лишь незадолго до его смерти, в двенадцатом томе его собрания сочинений. Сама речь была необычайно пространной и звучала безапелляционно – это была уже речь диктатора[672]. Помимо других источников власти, Сталин теперь взял в свои руки еще и политическую коммуникацию: он решал, какой именно версии стенограммы суждено увидеть свет и при каких обстоятельствах. Весьма показательно, что смертельными ударами для политической репутации Бухарина в 1929 году стали два письменных рассказа об устных беседах: сначала сообщение Каменева о встрече с Бухариным летом 1928 года, когда «правый» в отчаянии обратился за помощью к «левому», затем стенограмма речи раскаявшегося «правого» из Промышленной академии. Эта речь в сентябре 1929 года окончательно решила вопрос об исключении Бухарина из Политбюро[673].
Вскоре стенография заняла свое место в характерной для современного авторитарного государства публичной сфере «народного одобрения», как называл ее Хабермас в своем содержательном предисловии к исследованию публичности в XVIII веке[674]. В 1930‐е годы стенографические отчеты о политических заседаниях существенно отличались от того, что на них в действительности говорилось. Как отмечает Наталья Скрадоль в своей работе о смехе в эпоху сталинизма, невозможно узнать, что на самом деле стояло за этим всеобщим весельем. Важно, что стенограммы происходящего, которые теперь публиковались в советской прессе, представляли собой новую разновидность «коммуникативного акта»[675].
Однако одобрение в адрес Вождя было не единственной функцией сталинской публичной сферы. Она являлась еще и важным инструментом контроля. Как кампания за «самокритику» в конце 1920‐х годов вылилась в преследование инакомыслящих и принудительные отречения, так и партийные заседания стали средством «взять в заложники» всю советскую публику[676]. Особенно беспомощными в этой публичной сфере оказались ее непосредственные участники, чьи слова – записанные в «необработанной» стенограмме – полностью зависели от воли тех партийных чиновников, которые первыми их прочитают; если кто-то отступал от заданного сценария, его речь для версии текста, публикуемой в газетах, все равно переписывалась. Самый яркий пример – показательный процесс в марте 1938 года, на котором Сталин окончательно свел счеты с Бухариным. Сталин не только имел возможность слушать судебное заседание, удобно устроившись в Кремле, но еще и лично редактировал стенограмму, полученную им от Военной коллегии Верховного суда. Хотя в целом обвиняемые точно следовали сценарию, который с ними отрепетировали сотрудники НКВД, в текст все же были внесены некоторые исправления, чтобы исключить всякую двусмысленность и вычеркнуть все неудобные обстоятельства, случайно просочившиеся наружу. Диктатор спешил: смертные приговоры были приведены в исполнение в ночь с 14 на 15 марта, но уже 28 марта полный текст стенограммы был подписан в печать. Это была кульминация риторики сталинизма довоенного периода: гротескно пространное самообличение было нужно, чтобы вызвать одобрение последующих действий[677].
Конечно, стенограммы никогда в точности не передавали всего, что говорилось в ходе публичных дискуссий. В 1914 году известный адвокат А. Ф. Кони сетовал, что люди слишком склонны составлять мнение о суде присяжных по тому, что написано в газетах, хотя стенографам не всегда удается расслышать сказанное или уловить его смысл[678]. Как заметил Виктор Чернов по поводу речи, произнесенной им в январе 1918 года в уже обреченном Учредительном собрании, когда его то и дело перебивали: «Кто прочтет стенографический отчет об этом заседании, не будет иметь даже отдаленного впечатления о том, что происходило на самом деле»
