Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [84]

Хабермас считал публичную сферу «пространством» (domain), возникающим в сложном взаимодействии приватного и общественного[685]. Он анализирует процесс развития публичной сферы от ее возникновения в XVII–XVIII веках (когда она заменила собой более раннюю «феодальную публичную сферу», основанную на демонстрации статуса, а не критическом обмене аргументами) до ее вступления в фазу кризиса, своеобразной «рефеодализации». Согласно Хабермасу, кризис этот был обусловлен развитием социально-экономической структуры публичной сферы: «По мере того как частные лица утрачивали свои социально контролируемые роли хозяев собственности и приобретали чисто „личные“ роли разнообразного использования досуга, они оказывались в прямой зависимости от полупубличных авторитетов без прикрытия в виде институционально защищенного домохозяйства»[686]. Основными параметрами этой публичной сферы были равенство ее участников, их автономия и свобода от внешнего принуждения, обсуждение проблем, значимых для всех, и, наконец, возможность свободного доступа к участию в дискуссии[687]. Рост индустриального, массового общества, концентрация капитала и создание могущественных издательских предприятий привели к тому, что круг буржуа-интеллектуалов, использовавших свой разум для публичной критики культурных и политических процессов, распался на изолированные меньшинства специалистов-эстетов, критически настроенных, но не имеющих главенства в публичной сфере, и большинство потребителей, использующих свой разум публично, но не критически. А массмедиа превратились в машины для тиражирования культурных образцов и фабрикации всеобщего согласия.

Концепция Хабермаса противоречива: анализ исторического развития публичной сферы в связи с социально-экономическими трансформациями дополняется ностальгической симпатией к публичной сфере эпохи ее становления. Г. Юдин подчеркивает: «Хотя в соответствии с предлагаемой теорией возникшая в Новое время публичность была изначально обречена на распад в результате демократизации общества и усиления „четвертого сословия“, именно буржуазный образец станет впоследствии для Хабермаса нормативным ориентиром»[688]. Как отмечает Е. Трубина, «для Арендт предметом ностальгии был дух античной агоры, для Дьюи – публичные собрания в городах Новой Англии XVIII–XIX веков, для Хабермаса – европейские кофейни»[689]. Критика концепции Хабермаса привела к тому, что исследователи начали предлагать дополнительные концепции публичной сферы; доминирующим стало представление о многообразии публичных сфер[690].

В критике концепции Хабермаса нет недостатка: ключевым направлением критики оказались атаки на идеализированный образ буржуазной публичной сферы как пространства всеобщего компромисса на основе обмена рациональными аргументами. Но нас интересует не взгляд Хабермаса на проблемы демократии, а анализ специфики социалистической публичной сферы. Левые критики Хабермаса этому вопросу внимания не уделяли. Так, Ш. Муфф – наверное, наиболее влиятельный критик Хабермаса – записывает советский социализм по тому же разряду, что и делиберативную либеральную демократию, усматривая в этих системах стремление к тотальности и отказ от признания неизбывной конфликтности демократии[691]. Равным образом О. Негт и А. Клюге противопоставляют «пролетарскую публичную сферу», основанную на «опыте», буржуазному абстрагированию, характерному для хабермасовской публичной сферы. Однако советский опыт Негт и Клюге относят к тому же типу публичности, что и буржуазная публичная сфера, поскольку руководившая культурной политикой партия точно так же оказалась склонна к абстракциям и иерархизму[692].

Подобным соображениям в определенном смысле противостоит мнение Й. Хелльбека:

В рассуждениях об идеологии требуется ориентироваться не на предзаданный корпус текстов, представляющих «идеологию коммунистической партии» в узком смысле, а на вызывающие индивидуальные брожения ферменты, сообщающие функционированию идеологии большую вариативность, в зависимости от обстоятельств личной жизни конкретного индивида. При таком взгляде индивид снова окажется активным началом, причем началом идеологически активным. Уходя от интерпретации дискурса как единственной активной исторической силы, я предлагаю круговое, или диалогическое, понятие идеологии и субъективности. Индивид при таком понимании действует на манер центра обработки данных, где идеология распаковывается и персонализируется, в результате чего индивид преобразует себя в субъекта с ясными и значимыми биографическими характеристиками. В процессе активации индивида оживает и сама идеология. Следовательно, идеология должна рассматриваться как приспосабливающаяся сила; она сохраняет свое влияние в той мере, в какой продолжает действовать на уровне индивидов, идеологически применяющих ее к себе и к окружающему миру. Почти вся логика основных революционных нарративов преобразования (преобразование себя и социального пространства), коллективизации (коллективизация индивидуальных производителей и самого себя) и очищения (политические чистки и акты личного усовершенствования) производилась и воспроизводилась самими советскими гражданами, которые неустанно рационализировали непроницаемые политические программы и таким образом являлись идеологической силой, действующей наравне с лидерами партии и государства