Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [81]
Наиболее ярким исключением был Сталин. Он внимательно отслеживал, в какой форме распространяются произнесенные им слова. Тексты его выступлений извлекались из полной стенограммы и помещались в его личный архив. И. П. Товстуха, помощник генерального секретаря, тщательно редактировал эти тексты, после чего Сталин сам вносил еще некоторые дополнительные правки. Редактура была в первую очередь направлена на то, чтобы сделать речи Сталина более лаконичными. Например, речь, произнесенная им 5 июля 1928 года, после редактирования существенно сократилась, а прерывавшие ее реплики Ворошилова были убраны. Его главное выступление на том же пленуме, уже 9 июля, в процессе редактирования уменьшилось в объеме примерно на 20 процентов[662]. Речь Молотова, наоборот, была дополнена большим количеством вставок, которые придали ей еще большую вескость и решительность[663].
В то же время, хотя над головой оппонентов Сталина уже собирались тучи, участники таких заседаний продолжали считать стенографический отчет документом, отражающим факты, более авторитетным, чем слова любого отдельно взятого оратора, пусть даже самого влиятельного. Известно три случая, когда статистик В. В. Осинский, позже расстрелянный как один из организаторов печально известной переписи 1937 года, заявлял, что Сталин неверно истолковал его доводы, и в двух из них отсылал слушателей к стенограмме. Например:
Осинский: Я как раз читаю стенограмму этого места.
Сталин: Тем лучше, но мне послышалось нечто другое[664].
Более того, очень часто отчеты с заседаний не производят впечатления тщательно выверенных образцов авторитетного большевистского дискурса. В то время как речи Сталина редактировались с целью сделать их более краткими и убедительными, Калинин придерживался противоположного подхода. В июле 1928 года Калинину пришлось отстаивать свою точку зрения как члену правительства, известному своей «мягкостью» в отношении крестьянского вопроса. На этом пленуме он попытался аргументировать умеренную позицию, но выбрал для этого маску большевистского юродивого. Если другие ораторы старались максимально заполнить отведенное им время примерами, аргументами и опровержениями контраргументов, Калинин охотно отклонялся от темы и пускался в посторонние рассуждения о пустяках. Он ввязался в шутливый обмен репликами об «ученом» выражении «Сцилла и Харибда»[665]. Он постоянно уходил в сторону. Он работал на публику. Когда возмущенный Николай Скрыпник напрямую спросил Калинина, поддерживает ли он религиозные коммуны, тот с притворным негодованием ответил: «Удивительная вещь, как будто хоть один из выступавших здесь ораторов говорил более прямо, чем я»[666]. Здесь в стенограмме значится: «Смех», и можно предположить, что это был не сдавленный смех сталинских 1930‐х годов, а неподдельное веселье.
Что еще более удивительно, Калинин неоднократно указывал на то, что стенограмма не вполне отражает смысл сказанного. В письменной речи слова оказывались вырваны из контекста взаимодействия между говорящим и слушателями, которое определяло их значение. Его запутанное объяснение своего отношения к кулакам заставило стенографов прибегнуть к кавычкам, чтобы подчеркнуть разные оттенки смысла: «Вопрос стоит: как поддерживать кулака? Можно поддерживать и „поддерживать“. Можно марксистски „поддерживать“ кулака». Неудивительно, что это утверждение было встречено «взрывом смеха». Чуть позже, в одном из своих более примечательных отступлений, Калинин напомнил своим коллегам, что Ленин, рассердившись на кого-то, часто кричал: «Расстреляйте!» Но, разумеется (!), вождь мирового пролетариата говорил не буквально. Когда Емельян Ярославский заметил Калинину, что отчет о пленуме будут читать все члены партии и что ему не мешало бы следить за своими словами, тот ответил, что внимательно отредактирует текст, прежде чем его напечатают, но речь – дело совсем другое: «Стенограмму я должен обдумать очень строго, а когда я говорю речь, я хочу свою мысль полнее внедрить в сознание людей». На пленуме, проходившем в ноябре 1928 года, Калинин снова заметил, что, какой бы несовершенной ни казалась его речь, никто не сравнится с ним в умении удерживать внимание аудитории. После очередного отступления он предложил вернуться к обсуждению темы, заявив: «Мое преимущество по сравнению с другими ораторами заключается в том, что меня внимательно слушают… Поэтому, товарищи, не стенографистки, а аудитория напоминает то, о чем я говорил». За этими словами, конечно, опять последовал «смех»[667].
На ноябрьском пленуме 1928 года оппозиционер М. И. Фрумкин тоже прибегал к смеху, стремясь обезоружить слушателей:
Я понимаю, что тов. Сталин должен был избрать Фрумкина для битья (смех), тем более что до сегодняшнего дня это была единственная правая фамилия. Обижаться, конечно, нельзя. Если это необходимо в интересах партии, то с этим нужно мириться (cмех).
Но, кроме того, Фрумкин отметил, что именно стенограмма позволяет восстановить точный смысл сказанного:
Я бы не взял слова, если бы был уверен, что мое «письмо» будет приложено к стенограмме, если можно будет сравнивать то, что я говорил в своем «письме», с тем, что говорил обо мне тов. Сталин. Но, поскольку у меня такой уверенности нет, я считаю необходимым в интересах читателей стенограмм пленума зафиксировать некоторые моменты, на мой взгляд, неправильно изложенные тов. Сталиным
