«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [87]
Ведь не случайно современники прочли между строк “Aere perennius” и катрен Ахматовой (Найман):
и строки из «Памятника» Пушкина (Фокин).
Но в какой мере ода Горация присутствует между строк “Aere perennius”? Ведь назови Бродский свой опус иначе, разве можно было бы нащупать нить, ведущую к Горацию, в самом стихотворении? А между тем, убери Пушкин эпиграф к своему «Памятнику» (“Exegi monumentum” Горация), недостающий эпиграф можно было бы вычислить.
Тогда как следует толковать присутствие Горация в «Памятнике» Бродского, где речь идет о метаморфозах «твердой вещи»? Конечно, памятуя о названии стихотворения, «твердая вещь» определяется однозначно.
«Всякий, кто начитан в Бродском, сразу же вспомнит о статуе, бюсте, колонне, мраморе и т. д.»,[398] – пишет Славянский. Правда, если ставить ставку на «начитанность в Бродском», «твердая вещь», скорее, возвращает нас к имперским увлечениям Бродского, о чем ниже.
Напомню, что стихотворение написано в диалогической форме. Но с кем мог вести беседу автор? Не могла ли оказаться незавершенной беседа с Марком Аврелием? Но тогда что могло помешать Бродскому завершить беседу с императором в прозаическом эссе? Полагаю, что решающую роль здесь могло сыграть наблюдение Мандельштама о том, что в поэзии задействованы «орудийные метафоры», которых не требует проза. В терминах Бродского это могло означать, что проза требует последовательной (горизонтальной) наррации, в то время как смысл поэтического слова уходит в вертикаль.
Горизонтальная наррация эссе движется от исповеди к энкомиуму и далее к обличению. Исповедь ведется от лица варваров, которых Цезарь усмирял и чьи территории завоевывал. Энкомиум воздается Цезарю за бесстрашие перед лицом смерти, а обличение связано с тем, что в воздержании Цезаря, по зрелой мысли Бродского, есть всего лишь аппетит к бесконечному, к вечности и, наконец, к вечной жизни.
Встреча поэта с памятником, сначала случайная, а потом и преднамеренная, есть то событие, о котором сделана заявка в первой строке стихотворения. Поэт предстает перед статуей тогда, когда его дни уже сочтены.
Во второй, третьей и четвертой строках речь идет о том, что наступит момент, когда часовая стрелка будет продолжать двигаться, насчитывая часы и дни, которыми лирическому герою уже не воспользоваться. В прозе поэт высказывает эту мысль несколько иначе: «Но тебе также известно, что ни одному человеку не удалось завладеть своим будущим – или, если на то пошло, своим прошлым. Все, что он теряет, умирая, это день, когда это происходит – оставшуюся часть дня, если быть точным, – а в глазах Времени – еще меньше».
В пятой, шестой, седьмой и восьмой строках тема «дни сочтены», начатая в эссе, находит продолжение. «Твердая вещь» (памятник) наследует от Цезаря всех его врагов, и проклятья, которые варвары привыкли бросать Цезарю, желая ему смерти, сейчас адресованы гордыне поэта. Поэт отвечает варварам так, как подобает отвечать Цезарю, который не ведает страха смерти. Ведь для Цезаря рождение является входом, смерть выходом, а жизнь – островком в океане частиц. Правда, тема преодоления варварства в стихотворении опущена. «Твердая вещь» – это уже воздвигнутый памятник. Но пока еще воздвигнутый в отсутствие признания вечностью.
И тут, вероятно, возникает нужда в вертикальной проекции. Вертикально выстраиваются два памятника. Цезарь, принявший доктрину стоиков, надеется воздержанием заслужить себе вечную жизнь. Однако его памятник есть не более чем «место на карте истории», которое, как и Атлантида, может оказаться в любую минуту под водой. Однако воздержание, продиктованное доктриной стоиков, соседствует у Марка Аврелия с жестокостью. Объявив гонение на христиан, Цезарь поставил доктрину стоиков выше христианской доктрины. Бродский же вроде бы не хочет разбираться в тонкостях, важных для гордого Цезаря. Потому-то памятник Цезарю не будет вечным, а повторит роковую судьбу прекрасной Атлантиды.[399] Вечность, вроде бы говорит Бродский, предназначена поэту (читай: ему).
«Поэзия возникла до того, как зародились концепты: христианство, стоицизм, пространство, время. Оттого и поэтический памятник, воздвигнутый из “камня-кости”, прочнее всех бронзовых памятников: “От него в веках борозда длинней, / чем у вас с вечной жизнью с кадилом в ней”».[400]
Но как мысль о превосходстве памятника поэту перед памятником императору могла вязаться с имперскими увлечениями Бродского?
В стихотворении «Пьяцца Маттеи» (1981) есть строки, в которых имперские традиции, идущие из Рима, определены не только поэтическими влияниями, но также властью Рима и римского права над подвластными ему народами (варварами):
И именно в этой смеси поэтических влияний и политической власти Рима следует искать смысл «имперских увлечений» самого Бродского. Правда, поиск этого смысла требует того, чтобы быть поставленным в контекст темы романизации греческого мира, разработанной Хайдеггером. Когда-то, сочиняя свой фундаментальный труд о Ницше, Хайдеггер писал, что Ницше заново открыл греческий мир в его римском, т. е. одновременно современном и негреческом понимании, а точнее, открыл греческий полис в
