«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [90]

Но означает ли это, что непредсказуемость в словаре Бродского – это клише, которое пускалось в ход лишь тогда, когда положение обязывало? Да и как непредсказуемость могла вообще стать клише? Возможно, еще до того, как стать клише, непредсказуемость расценивалась как достоинство. Более того, и клише она стала, вероятно, лишь потому, что всегда была на устах как высшее достоинство. И если бы кому-то пришло в голову попросить Бродского привести самый высокий эпитет, характеризующий его поэзию, я бы не удивилась, если этим эпитетом оказался бы эпитет «непредсказуемый». И в этом вряд ли следует искать парадокс. Непредсказуемость, которую знал за собой Бродский, не равна непредсказуемости, которой он наделял других. Припомним, что выбор эпитета говорит многое о человеке. Не означает ли это буквально, что один и тот же эпитет может указывать на разные вещи?

Чтобы завершить эту мысль, рассмотрим еще один эпитет, которым Бродский наделяет Спендера. «Не то чтобы он низко ценил себя: он был просто скромным по природе. Эта добродетель, полагаю, тоже была навеяна поэзией (mйtier). Если ты не родился с органическим дефектом, поэзия <…> научает тебя смирению. <…> И сомнение станет твоей второй натурой. Ты можешь быть на какое-то время очарован собственными сочинениями, конечно, при условии, что твои сверстники ничего не стоят, но если еще в студенческие годы ты встречаешь Уистена Одена, твое очарование собой долго не продержится».[415]

Казалось бы, к эпитетам, характеризующим Спендера («амбициозный» и «лиричный»), Бродский добавляет новый эпитет, наблюдая у Спендера «данное от природы смирение». Но последующая оговорка зачеркивает это наблюдение. Оказывается, смирению научает не природа, а поэзия (mйtier). А если источник смирения Спендера следует искать в его принадлежности к цеху поэтов, нет ли здесь неакцентированного присвоения эпитета? И это присвоение, кажется, работает дальше на Бродского или, скорее, исключительно на Бродского. Смирение, которому тебя научает поэзия, есть не что иное, как способность, хотя и не безусловная, сомневаться в себе. Но что является условием? Если тебя окружают никчемные поэты, с сомнением можно повременить. От смирения тоже можно отказаться. Если тебе посчастливилось с молодых лет стать другом Одена, ты обречен на вечное сомнение и смирение.

Таков расклад последнего эссе Бродского. Таков расклад и последнего стихотворения Бродского – “Аere perennius”. Сомнение и смирение не есть личное приобретение поэта. Они есть символический капитал, обретенный благодаря близости к поэтам, отмеченным талантом и признанием.

Но именно тогда, когда иного вывода вроде бы сделать невозможно, Бродский поражает своей непредсказуемостью. Он открывает ту часть себя, которая прикрывалась высокомерием и гордыней. «Я вижу, как ко мне подступает прошлое, и не знаю, должен ли я действительно бороться с этим. Он (Спендер. – А. П.) умер 16 июля, а сегодня 5 августа. Тем не менее я не могу думать о нем в этом коротком интервале».[416] Но если расширить этот интервал, можно, кажется, проследить за мыслью Бродского.

Бродский умер в ночь с 27 на 28 января 1996 года, т. е. через полгода после смерти Стивена Спендера. А это значит, что за полгода до собственной смерти он летит в Лондон, чтобы попрощаться с поэтом, которого, скорее всего, считал второстепенным. Почему? Он летит на собственные похороны. А присутствие на собственных похоронах не обсуждается. И все, что происходит с ним в Лондоне, преисполнено особого смысла. «Из всех людей его смерть ожидалась меньше всего», – произносит жена Спендера при встрече с Бродским, хотя смерть в возрасте 86 лет нельзя считать такой уж неожиданной. Скорее, эти слова могла произнести жена Бродского. Гроб Спендера открывают по русскому обычаю, специально для того, чтобы Бродский мог попрощаться. «Спасибо за все. Передай привет Уистену и родителям. Прощай». Бродский произносит эти слова беззвучно и тут же слышит ответ. «Кто простится с тобой на твоей могиле?» 22 года назад Бродский произнес какие-то слова прощания перед гробом Уистена Одена. Что он сказал ему, никто не знает. Теперь очередь за Уистеном. Неужели время не может двигаться вспять хотя бы в мыслях?

«Затем начинается служба. Она так же прекрасна, как и любая служба такого рода. Окно позади алтаря выходит на залитое солнцем кладбище. Гайдн и Шуберт. А когда квартет переходит в крещендо, я вижу в боковое окно лифт со строителями, подымающимися на сотый этаж соседнего высотного здания. Такого рода вещь, кажется мне, Стивен заметил бы, а потом рассказал об этом. И на протяжении всей службы в моей голове продолжают вертеться совсем неуместные строки из стихотворения Уистена о Моцарте:

Рождение празднуют того, таков обычай,

Кто легкой не искал себе добычи,

К другим шедеврам дюжины прибавил,

С кузиной запирался для забавы,

Был похоронен в тусклый день, как нищий,

Мы равного ему уже не сыщем…»[417]

Эти строки Уистена, быть может, неуместные на похоронах Спендера, Бродский слышит повторенными на собственных похоронах. И он уверен, что Уистен это сделает. Ведь не мог же Оден их забыть, если его двойник, Бродский, их по-прежнему помнит.