«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [86]

Вот этот текст:

Приключилась на твердую вещь напасть:

будто лишних дней циферблата пасть

отрыгнула назад, до бровей сыта

крупным будущим, чтобы считать до ста.

И вокруг твердой вещи чужие ей

встали кодлом, базаря «Ржавей живей»

и «Даешь песок, чтобы в гроб хромать,

если ты из кости или камня, мать».

Отвечала вещь, на слова скупа:

«Не замай меня, лишних дней толпа!

Гнуть свинцовый дрын или кровли жесть —

не рукой под черную юбку лезть.

А тот камень-кость, гвоздь моей красы —

он скучает по вам с мезозоя, псы.

От него в веках борозда длинней,

чем у вас с вечной жизнью с кадилом в ней».[389]

Конечно, само название “Аere perennius” («вековечнее» меди), будучи строчкой из горациевской оды к Мельпомене[390], позволяет многим читателям относить стихотворение к известной традиции. По образцу горациевской оды делали заявку на вечный памятник русские поэты, начиная с Ломоносова (Державин, Сумароков, Пушкин, Брюсов, Ахматова, Маяковский и т. д.). Но Бродский, как считает Анатолий Найман[391], порывает с горациевской традицией. Тогда какой цели служит для него название “Аere perennius”? Может быть, Бродский хочет послать читателя по ложному пути, скрыв реальное намерение? Обратим внимание, что стихотворение целиком построено на продолжении незавершенного диалога. Но диалога с кем?

А. А. Фокин, автор «Новых заметок для памятника» указывает (со ссылкой на работу С. Г. Бочарова «Обречен борьбе верховной…») на традицию «не слишком классических» «Памятников» и приводит в качестве примера стихотворение Е. А. Баратынского «Мой дар убог и голос мой негромок…» (1829), а затем и «Памятник» (1928) Ходасевича, заметим, объединенных цифровой перекличкой (1829–1928). С «Памятником» Баратынского[392] могла быть связана у Бродского еще одна ассоциация. Он мог почувствовать себя окликнутым по имени, как когда-то почувствовал себя Мандельштам, который, приведя весь текст этого стихотворения в статье «О собеседнике», писал так:

«Читая стихотворение Баратынского, я испытываю то же самое чувство, как если бы в мои руки попала такая бутылка. Океан всей своей огромной стихией пришел ей на помощь – помог выполнить ее предназначение, и чувство провиденциального охватывает нашедшего. В бросании мореходом бутылки в волны и в посылке стихотворения Баратынского есть два одинаково отчетливо выраженных момента. Письмо, равно как и стихотворение, ни к кому в частности определенно не адресованы. Тем не менее оба имеют адресата: письмо – того, кто случайно заметит бутылку в песке, стихотворение – “читателя в потомстве”. Хотел бы я знать, кто из тех, кому попадутся в глаза названные строки Баратынского, не вздрогнет радостной и жуткой дрожью, какая бывает, когда неожиданно окликнут по имени».[393]

О единении душ с Баратынским Бродский не забыл упомянуть и в нобелевской речи. У Баратынского, скорее всего, была заимствована и диалогическая форма “Аere perennius”.

А. А. Фокин справедливо заметил, что ямб «Памятника» Ходасевича, который «крепче всех твердынь», мог стать «смыслообразующим звеном стихотворения “Aere perennius”. Слово “вещь” не дает конкретных ассоциаций: это может быть и стена, и стул, и тень, и бабочка, и голос, и поэзия, и ритм, и слово. Но прилагательное “твердая”, родившееся из “твердынь” Ходасевича, отсылает нас прежде всего к мотиву “памятника”, то есть дарованному Богом (или Музой, ангелами) слову, ритму».[394]

Но справедливо ли считать “Aere perennius” Бродского отказом от горациевской традиции, как это полагает А. Найман? Тут я вспоминаю об оценке Горация двойником и кумиром Бродского – Оденом.

Незадолго до смерти и оглядываясь на свой путь в поэзии, Оден написал стихотворение «День Благодарения» (1973), в котором перечислил всех поэтов, вдохновивших его на творчество. Этот список начинается с представителей нетрадиционной поэзии (Томаса Харди и Роберта Фроста). Затем упоминаются Йейтс и Грейз, Брехт, Кьеркегор, Уильямс и Льюис, а в конце списка значится «пчелиный Король» Гораций и «любитель камней» Гете.

Вот эти стихи в моем переводе:

Теперь, в свои зрелые годы

на пейзаж, что вышел из моды,

гляжу и прельщаюсь природой.

Кто наставлять меня станет?

Может, Гораций, умнейший в том стане,

пчелиный Король, в Тиволи познавший танец,

или Гете, камней любитель,

у Ньютона отнявший обитель

науки – кто прав был – не мне судить их.

Безмерно им всем благодарен;

сочинить без этого дара

не мог бы и строчки из самых бездарных.[395]

Обращение Одена к Горацию и Гете не случайно именно в конце пути, т. е. тогда, когда на него посыпались обвинения в старческом бессилии. Но почему Оден называет Гете «любителем камней»? Конечно, пристрастие Гете к геологии и тот факт, что он обладал коллекцией камней, общеизвестны. Но как это связано со старческим бессилием? Нет ли здесь подсознательной отсылки к Сизифу, вроде бы бессильному перед карой богов, но все же всесильному. «Он тверже своего камня», – пишет о нем Камю.

Бродский тоже писал эссе об Одене в годы, когда распространилось мнение о том, что он выдохся, сделался скучен. «Стареющий поэт имеет право писать хуже – если он действительно пишет хуже», – защищал он Одена, защищая и себя. Стареющий поэт, как и Сизиф в интерпретации Камю, черпает силу в том, что судьба не требует от поэта личных усилий. «Камень – его достояние». Не промелькнула ли та же мысль в голове Бродского, когда он сочинял “