«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [85]

«Памятник, как правило, вертикален, будучи символическим отступлением от общей горизонтальности существования, антитезой пространственного однообразия. Памятник никогда реально не отступает от этой горизонтальности – как ничто не отступает, – а скорее, опирается на нее, ставя ее в то же самое время в виде восклицательного знака. В принципе, памятник представляет собой противоречие, тем самым напоминая свою чаще всего встречающуюся тему: человека, в равной степени наделенного вертикальными и горизонтальными свойствами, но в итоге довольствующегося последним. Долговечность материала памятника, как правило, сделанного из мрамора, бронзы, все чаще из чугуна, а теперь даже из бетона, подчеркивает противоречивый характер создания еще больше, особенно если темой памятника является великая битва, революция или стихийное бедствие – т. е. события, которые имели большие потери и длились мгновенно. Тем не менее, даже если объект является абстрактным идеалом или следствием знаменательного события, в нем легко обнаружить столкновение между длительностью события и его жизнеспособностью, не говоря уже о текстуре. Возможно, учитывая стремление материи к постоянству, лучшим сюжетом для памятника действительно является уничтожение <…>».[385]

И тут снова желательно вспомнить о вертикальной проекции нарратива у Бродского. Ведь реальным сюжетом для памятника является у него не «великая битва», не «революция» и не «стихийное бедствие», а сам великий деятель, памяти о котором надлежит сохраниться вечно. И именно памятнику, вероятно, надлежит примирить вечность с темпоральностью.

«Лучший сюжет для памятника (уничтожение)» диктует выбор материала, не подверженного уничтожению, пишет Бродский, уже вкладывая в понятие уничтожения возможность двойного смысла: уничтожения как разрушения культурных памятников и уничтожения как естественного закона Природы (смерти). И именно на этой двойственности строится исповедь Бродского, произнесенная им перед памятником императора.

«Приветствую тебя, Цезарь. Как тебе живется среди варваров? Ведь для тебя мы варвары хотя бы потому, что не говорим ни по-гречески, ни по-латыни. А еще мы боимся смерти гораздо больше, чем ты, и наш стадный инстинкт идет дальше инстинкта самосохранения. Звучит знакомо? Может быть, это наша численность, Цезарь, или, возможно, это число наших приобретений. Мы, конечно же, чувствуем, что, умирая, рискуем потерять больше, чем ты когда-либо имел, будь то империя или не-империя. Для тебя, если я правильно запомнил, рождение было входом, смерть – выходом, а жизнь – маленьким островком в океане частиц. Для нас же, понимаешь ли, все это представляется более мелодраматично. Нас пугает, я думаю, то, что вход всегда охраняется, а выход – нет. Мы не можем представить себе своего повторного превращения в частицы: после того как мы скопили всего так много, это трудно переварить».[386]

Итак, Бродский-варвар кается в мелодраматичности своего рода. Но покаяние длится лишь мгновение. Следом за покаянием происходит метаморфоза. Всадником уже является не Марк Аврелий, а тот Бродский, который только что выступал в личине варвара. Сюжет катится вспять, как в «Амфисбене» Анри де Ренье. Бродский вычислил Марка Аврелия, возможно, тайно усвоив уроки Фрейда.

«Ты написал целую книгу, чтобы держать в узде свою душу и обирать себя (делая пригодным? – А. П.) для ежедневного опыта. Но преследовал ли ты мораль, Цезарь? Не мог ли твой огромный аппетит к бесконечному (курсив мой. – A. П.) толкать тебя к моментам самоанализа, ибо ты считаешь себя фрагментом, каким бы он ни был крошечным, полноты Вселенной – и Вселенная, ты сам говорил, постоянно меняется. Так кого ты держал в узде, Маркус? Чью мораль ты испытывал и, насколько мне известно, смог доказать? Поэтому неудивительно, что ты принял как должное тот факт, что сейчас оказался среди варваров; неудивительно, что ты гораздо меньше боялся их, чем себя, – так как ты боялся себя гораздо больше, чем боялся смерти. <…> Но тебе также известно, что ни одному человеку не удалось завладеть своим будущим – или, если на то пошло, своим прошлым. Все, что он теряет, умирая, это день, когда это происходит – оставшуюся часть дня, если быть точным, – а в глазах Времени – еще меньше <…>. Ты был островом, Цезарь, или, по крайней мере, твоя этика была островом в изначальном и – прости за выражение – postmordial океане свободных атомов. И твоя статуя просто помечает то место на карте истории этого вида, где сам остров когда-то стоял необитаем перед своим погружением. Перед тем как захлестнуть тебя с головой, волны доктрины и веры – доктрины стоиков и веры христиан – считали тебя своей собственной Атлантидой».[387]

Глава 25 “Aere perennius”

Эта захватывающая исповедь, перешедшая в обличение, кажется, возвращает нас назад, к мысли о сверхчеловеке в понимании Милоша, которую Бродский мог разделять со Стендалем и Достоевским.[388] К тому же, что не менее важно, она готовит нас к пониманию последнего опуса Бродского “Aere perennius”. Только здесь поэт, или «варвар», стоит уже перед собственным памятником. Однако в отличие от Цезаря, который имеет дело с «волами доктрины и веры – доктрины стоиков и веры христиан», Бродский готовит для себя другую судьбу.