«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [52]

Свет заходящего солнца

На западе таял, на донце

Оставив лучик единый

Для песни дрозда лебединой.

Как же читает эти строки Бродский?

«И в третьей строфе вы слышите барда поющим: слышите саму песню, последнюю песню. Это чрезвычайно экспансивный жест. Посмотрите, как каждое слово здесь ожидает следующего. “Свет” – цезура, “заходящего” – цезура, “солнца” – конец строки, то есть большая цезура. “Таял” – цезура, “на западе”. Наша птица-бард прослеживает последний луч света к его исчезающему источнику. Вы почти слышите в этой строчке старый добрый мотив “Шенандоа”, песни похода на Запад».[271]

Обратим внимание, что комментарий к тексту третьей строфы дается в отсутствие текста. Не видя текста перед глазами, читатель, кажется, готов поверить Бродскому, что в третьей строфе действительно цитируется сама песня. Но где она, эта песня?

Читатель введен в заблуждение и указанием на адресата. Гелиоцентрический цикл засвидетельствован у Фроста не бардом и не дроздом, как это видится Бродскому, а Богом из машины (deus ex machina): взойдя на востоке, солнечный шар исчезает на западе. «Запад» отмечен у Бродского в качестве ключевого слова. Ведь на западе надлежит закончиться лебединой песне дрозда. Но Бродский не ограничивается этим объяснением. Мысль о западе ассоциируется у него также со «старым добрым мотивом “Шенандоа”» («историей похода на запад»). Но как лебединая песня дрозда (поэта?) могла навести Бродского на мысль об американской балладе? Конечно, баллада не могла не быть известна Фросту. Но даже если ее сочинили, по одной из версий, французские путешественники во время вояжа по Миссури, в текстах Шенандоа нет ассоциаций со смертью.

Не свободен от неточностей и комментарий к четвертой строфе.

Вот этот текст:

Высоко меж стройных колонн

В темноте заливался он,

Как если бы звал войти,

Горе разделить в пути.

«И здесь в начальных строках четвертой строфы пути птицы и барда расходятся», – пишет Бродский. «Ключевое слово здесь, конечно, “колонна”: оно наводит на мысль об интерьере собора – во всяком случае, церкви. Другими словами, наш дрозд влетает в лес, и вы слышите его музыку оттуда, “Как если бы звал войти, Горе разделить в пути”, Если угодно, вы можете заменить “lament” (горевать) на “repent” (каяться): результат будет практически тот же. Здесь описывается один из вариантов, который наш старый певец мог бы выбрать в этот вечер, но этого выбора он не сделал. Дрозд в конечном счете выбрал “взмах крыла” (напомню: “соборование” в русском тексте и “last rights” (Viaticum) в английском. – А. П.). Он устраивается для ночевки; он принимает свою судьбу, ибо сожаление есть приятие. Здесь можно было бы погрузиться в лабиринт богословских тонкостей – по природе своей Фрост был протестантом и т. д. Я бы от этого воздержался, ибо позиция стоика в равной мере подходит как верующим, так и агностикам; при занятии поэзией она практически неизбежна. В целом отсылки (особенно религиозные) не стоит сужать до выводов»[272].

Обратим внимание на то, что, построив свое толкование песни барда-дрозда на религиозной символике (с отсылкой к таинству «соборования» через «покаяние»), Бродский воздерживается от погружения «в лабиринт богословских тонкостей». Однако разобрался ли он в этом «лабиринте» сам? Судя по переводу слова «соборование» на английский язык как “last rights” (Viaticum), взятого им из словаря католического христианства, он не видит разницы между этими таинствами. А между тем, если в православном христианстве под соборованием понимается молитва о прощении грехов (включая забытые грехи) и о выздоровлении, то в католическом христианстве под “last rights” понимается подготовка к смерти как к последнему пути через покаяние. А так как соборование, совершаемое несколькими священниками соборно, не является синонимом покаяния (покаяние есть молитва о прощении так называемых «смертных грехов» – убийства, аборта, прелюбодеяния и т. д.), перевод этот требует особого комментария, которым Бродский пренебрег. Но даже если опустить вопрос о неточности перевода, «взмах крыла» нельзя толковать как «соборование» хотя бы потому, что роль прощающего грехи не может выполняться тем, кто просит о прощении. Разве что эту роль взял на себя сам Бродский.

Эссе Бродского о стихотворении «Войди» заканчивается мыслью о том, что стихотворение является постскриптумом к «Божественной комедии» и должно быть понято однозначно: «Двадцать строчек стихотворения являются переводом заголовка. И боюсь, что выражение “Войди!” (“Come in!”) имеет в этом переводе значение смерти (“to die”)».[273] Но как следует понимать это утверждение? Хотя имя Фроста довольно прочно привязано к имени Данте со времени публикации Джорджем Монтиро (George Monteiro) работы под названием “Robert Frost and the New England Renaissance” (1988), сам Фрост, кажется, избежал интерпретации своих произведений, навеянных Данте, в инфернальном ключе. В частности, стихотворение «Войди!» означает «шаг через порог», «пересечение границы» и выбор, с этим связанный. Припомним, что лирический герой «Войди!» остался за порогом. Вот последняя строфа стихотворения: