«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [53]

Но нет, я на звезд немоту

Поглядеть пришел. В темноту

Не вошел бы, будь приглашен,

Но приглашенья того был лишен.

Как же предлагает Бродский понимать эти заключительные строки? Пожелай он заметить, что бард (и здесь действительно речь идет о барде) отказался сделать шаг в темноту, он вряд ли мог бы настаивать на своей интерпретации последней строфы стихотворения. Как же решает эту проблему Бродский?

Отказ барда войти он предлагает понимать не буквально, а как очередную мистификацию Фроста: «В этих строках слишком много шутливой горячности (“There is too much jocular vehemence in these lines”)», – пишет он.

Но не поторопился ли Бродский с выводом?

В главе 5 под названием «Дороги и пути» (“Roads and Paths”) Джордж Монтиро предлагает комментарий к поэме Фроста под названием «Невыбранная дорога» (“The Road not Taken”, 1916), где называет в качестве источника вдохновения поэта «Ад» Данте в переводе Генри Уодсворта Лонгфелло (1867). Там же он заметил, что тема развилки была центральной темой поэзии Фроста. Тут уместно припомнить, что памятник Фросту Георга Лундина (George Lundeen, 1996) изображает поэта в полный рост рядом со стендом, на котором помещен рукописный текст поэмы «Невыбранная дорога». Возможно, на выбор поэмы повлияло одно знаменательное событие. Представляя кандидатуру Фроста по случаю получения профессорского места в Эмхерстском колледже (Amherst College), его тогдашний президент Александер Микельджон (Aleksander Mejklejohn) прочитал перед аудиторией именно эту поэму, возможно, положив начало репутации Фроста как «провозвестника невыбранных дорог».

Последняя строфа поэмы прозвучала (в моем переводе) так:

Я буду рассказывать, вздыхая,

Где-то годы назад считая,

Две лесные дороги расходятся, и я

Выбрал ту, по которой исхожено меньше ярдов.

И в этом заключалась вся разница.[274]

Остановка перед развилкой является центральной темой целого ряда стихотворений Фроста разных лет, начиная с «Остановись на опушке в снежных сумерках» (“Stopping by Woods on a Snowy Evening”, 1923), «Нью Хэмпшир» (“New Hampshir”, 1923) и далее: «Маска Прощения» (“A Masque of Mercy”, 1947) и предсмертное “In the Clearing” (1962). Тот факт, что Бродский не коснулся этой темы, ставит под сомнение общее признание о его доскональном знании поэзии Фроста. А пожелай Бродский прочитать стихотворение «Войди!» более внимательно, он бы, скорее всего, закончил его такими словами: «Двадцать строчек стихотворения являются переводом заголовка. И боюсь, что выражение “Войди” (“Come in”) имеет в этом переводе тот смысл, который персонаж “Маски прощения” (1947) Фроста вкладывал в слова: “Скажу, что лучше бы плутал в лесу, чем нашел себя в церкви”». Замечу мимоходом, что эти слова не стыкуются с религиозной символикой Бродского.

Остается выяснить: почему певчая птица ассоциируется у Бродского с бардом, а точнее, с Данте?

Скорее всего, к этой аналогии Бродский пришел через Мандельштама, на чье воронежское стихотворение 1936 года («Щегол») он откликнулся своим стихотворением. Однако Мандельштам не ограничивается лишь поэтическим диалогом с Данте. Свою аналогию: Данте – певчая птица – он получает благодаря доскональному знанию «Божественной комедии», ставшей предметом его эссе.

«Дантевские сравнения никогда не бывают описательны, то есть чисто изобразительны. Они всегда преследуют конкретную задачу: дать внутренний образ структуры или тяги. Возьмем обширнейшую группу “птичьих” сравнений – все эти тянущиеся караваны то журавлей, то грачей, то классические военные фаланги ласточек, то не способное к латинскому строю анархически беспорядочное воронье – эта группа развернутых сравнений всегда соответствует инстинкту паломничества, путешествия, колонизации, переселения».[275]

Вот текст стихотворения Мандельштама:

Мой щегол, я голову закину, —

Поглядим на мир вдвоем.

Зимний день, колючий, как мякина,

Так ли жестк в зрачке твоем?

Хвостик лодкой, – перья черно-желты,

Ниже клюва в краску влит,

Сознаешь ли, до чего щегол ты,

До чего ты щегловит?

Что за воздух у него в надлобье —

Черн и красен, желт и бел!

В обе стороны он в оба смотрит – в обе! —

Не посмотрит – улетел![276]

Как следует понимать первые две строки экспозиции? Конечно, наблюдение за щеглом требует того, чтобы «закинуть голову». Ведь щегол вьет себе гнездо высоко на дереве. Но как этот жест применим к песням Данте? Вопрос композиции ставится Мандельштамом в контексте эрудиции. Эрудиция представляется Данте «клавишной прогулкой» по кругозору античности, а под «клавишной прогулкой» имеется в виду обширная область цитаций, напоминающая неумолкаемость цикады, которая, прыгая, издает звуки.

Конечно, тут уместно пояснение, которое Мандельштам готов предложить. «Я хочу сказать, что композиция складывается не за счет накопления частностей, а вследствие того, что одна за другой деталь отрывается от вещи, уходит от нее, выпархивает, отщепляется от системы, уходит в новое функциональное пространство или измерение <…>. Самих вещей мы не замечаем, но зато весьма чувствительны к их положению».[277] Но как такое толкование соотносится с третьей и четвертой строками? Что холодный зимний день, который отражается «жесткостью» в зрачке щегла, говорит об авторской позиции Данте? Мандельштам осторожно намекает на одну особенность самого Данте: страх перед прямыми ответами. В чем он выражается?