«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [54]

«Inferno, песнь XVI. Разговор ведется с чисто тюремной страстностью. Во что бы то ни стало использовать крошечное свидание. Вопрошают трое именитых флорентийцев. О чем? Конечно, о Флоренции. У них колени трясутся от нетерпения, и они боятся услышать правду. Ответ получается лапидарный и жестокий – в форме выкрика. При этом у самого Данте после отчаянного усилия дергается подбородок и запрокидывается голова».[278]

Но разве привычкой, волнуясь, запрокидывать голову, которой Мандельштам наделил и Данте, и щегла, не обладал он сам? И разве «страх перед прямыми ответами», приписанный им Данте, не мог быть свойственен ему самому? Но тогда почему для аналогии с Данте Мандельштам выбрал не тех птиц, которые встречаются в «Божественной комедии», а именно щегла? Что общего у Данте со щеглом?

Желая «опровергнуть отвратительную легенду о безусловно тусклой окрашенности или пресловутой шпенглеровской коричневости Данте», Мандельштам заимствует краски из миниатюры, найденной в коллекции перуджинского музея: «Одежда Данте – ярко-голубая (adzura chiara). Борода у Вергилия длинная и волосы – серые. Тога тоже серая; плащик – розовый, горы – обнаженные, серые». Но и эти краски не исчерпывают палитры Данте. В цветовых гаммах Гериона и/или ростовщиков, выставивших напоказ фамильные гербы, Мандельштам находит те оттенки цветового спектра, которые делают щегла щеголем. В оперении щегла известно сочетание пяти цветов: черного, белого, красного, желтого и коричневого.

Цветовая палитра является структурным элементом, занимающим большое место в стихотворении Мандельштама (шесть строк). Не потому ли стихотворение заканчивается указанием на особое зрение Данте (щегла): способность выражать свое присутствие тем, чтобы одновременно смотреть «в оба» и «в обе» стороны? «Иногда Данте умеет так описывать явление, что от него ровным счетом ничего не остается. Для этого он пользуется приемом, который мне хотелось бы назвать гераклитовой метафорой, с такой силой подчеркивающей текучесть явления и такими росчерками перечеркивающей его, что прямому созерцанию, после того, как дело метафоры сделано, в сущности, уже нечем поживиться»,[279] – пишет Мандельштам в «Разговоре о Данте». И этой же мыслью о перечеркнутой текучести («Не посмотрит – улетел») завершается его стихотворение.

Как уже было сказано, Бродский написал вдогонку свой вариант послания Данте – певчему щеглу.

Вот текст этого стихотворения:

В пыльной кофейне глаз в полумраке кепки

привыкает к нимфам, плафонам, к амурам, к лепке;

ощущая нехватку в терцинах, в клетке

дряхлый щегол выводит свои коленца.

Солнечный луч, разбившийся о дворец, о

купол собора, в котором лежит Лоренцо,

проникает сквозь штору и согревает вены

грязного мрамора, кадку с цветком вербены,

и щегол разливается в центре проволочной Равенны.[280]

Но справедливо ли традиционное мнение, что стихотворение Бродского есть перекличка со стихотворением Мандельштама? Если мысль о Данте наводит Мандельштама на сравнение со щеглом, то для Бродского «щегол» есть лишь цитата из Мандельштама, еще одно наименование. Уже приняв на веру формулу bard is a bird, он переключает свой интерес на автора «Божественной комедии», сочиняя свой опус терцинами, как и Данте. И его заявление об их «нехватке», скорее всего, следует понимать как сравнение между его «тремя терцинами» несметным их количеством (более тридцати тысяч) у Данте. Однако следов непосредственного чтения «Божественной комедии» в стихотворении Бродского нет. Скорее, есть непосредственное впечатление от монумента Данте и следы его чтения эссе Мандельштама «Разговор о Данте».

Центральной фигурой в стихотворении является «клетка», обеспечивающая для Данте особую атмосферу, контрастирующую с темнотой «пыльного» кафе, скрывающей архитектурные излишества кафе (его былую роскошь). Но что это за особая атмосфера? Хотя слова «клетка» у Мандельштама нет, к нему восходят две метафоры – «коробка тюремного резонатора» и «автобиографическая виолончель». Клетка – это та самая «коробка», а проще – тюрьма (il cascere), и «Божественная комедия» есть не что иное, как «автобиографическая виолончель», которая «дополняет и акустически обуславливает речевую работу».[281]

«Виолончель» – это эмоциональный фон, передающий эмоциональное состояние опального поэта: «ожидание и мучительное нетерпение»:

«В мире не существует силы, которая могла бы ускорить движение меда, текущего из наклоненной склянки. Поэтому виолончель могла сложиться и оформиться только тогда, когда европейский анализ времени достиг достаточных успехов, когда были преодолены бездумные солнечные часы и бывший наблюдатель теневой палочки, передвигающейся по римским цифрам на песке, превратился в страстного соучастника дифференциальной муки, в страстотерпца бесконечно малых. Виолончель задерживает звук, как бы она ни спешила. Спросите у Брамса – он это знает. Спросите у Данте – он это слышал».[282]

Но что слышал Данте из «тюремной коробки», а точнее, в чем заключается «речевая и акустическая работа» поэта, помещенного в клетку? Мандельштам подмечает в тексте Данте обилие слуховых образов: «бродячих анекдотов, кошмаров», «гротескную буффонаду», заикающуюся, шепелявую и гнусавую речь, «губную» и «зубную музыку». Вероятно, вся эта «акустическая работа» подпадает под то, что Бродский передает в строке: «дряхлый щегол выводит свои коленца». Однако одно дело – передать то, что ты услышал из своей «тюремной коробки», а другое – самому заявить о своем недовольстве, «выводя (откалывая?) коленца». Что толкает Данте на такое недовольство?