«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [51]

”). Поэт слышит пение, о котором не подозревал раньше, что исключает его идентификацию с дроздом. Тогда зачем же могла понадобиться Бродскому такая аналогия? К данному вопросу нам предстоит еще вернуться. Достаточно заметить, что в комментарии к экспозиции стиха Бродский лишь декларирует эту аналогию, не предложив читателю обоснования, и столь же вольно вспоминает о ней, как будет показано, в комментарии к третьей строфе с тем, чтобы от нее отказаться в комментарии к четвертой.

Куда более продуктивно он использует пространственный образ, сцепленный рифмой (“hark/dark”): край «темного леса», понимаемый как граница между сумерками и темнотой. «Темный лес» есть selva oscura, с которого Данте начал свое путешествие по «Аду»,[266] – замечает Бродский, добавив к этому такое пояснение: «Начиная с четырнадцатого века от леса исходил сильный запах, и то, куда этот запах завел автора “Божественной комедии”, вам, вероятно, известно. В любом случае, когда поэт двадцатого века начинает стихотворение с того, что оказывается на опушке (edge) леса, есть основание предположить, что там имеется элемент опасности»[267].

Правда, пояснение не избавило Бродского от неточности. Данте не был первым поэтом, предложившим ассоциацию selva oscura (темный лес) с адом, но унаследовал ее из шестой песни «Энеиды» Вергилия.

Конечно, права вторгаться в интертекстуальное поле наблюдений Бродский нам не давал. То ли считая свои наблюдения самоочевидными, а скорее всего, не желая посвящать читателя в контекст, из которого они заимствованы, Бродский дорожит своей репутацией автора, труднодоступного для понимания. Традиционно эта «труднодоступность» объясняется его широким интеллектуальным багажом, как бы неподъемным для рядового читателя. Держа в поле зрения это расхожее мнение, попробуем проследить тот путь, по которому Бродский ведет читателя, построчно интерпретируя выбранное им стихотворение Фроста.

«Что, по-вашему, здесь происходит?» – задается Бродский вопросом, обращаясь ко второй строфе стихотворения:

Слишком темно, чтобы птица могла

Точным взмахом крыла

Ночлег устроить себе, но на пенье

Все же хватило уменья.

«Простодушный читатель из британцев, или с континента, или даже истинный американец ответил бы, что это о птичке, поющей вечером, и что напев приятный. Интересно, что он был бы прав, именно на правоте такого рода покоится репутация Фроста. Хотя как раз эта строфа особенно мрачная. Можно было бы утверждать, что стихотворение содержит что-то неприятное, возможно самоубийство. Или если не самоубийство, то, скажем, смерть. А если не обязательно смерть, тогда – по крайней мере в этой строфе – представление о загробной жизни».[268]

Но на чем строит свои «наблюдения» сам Бродский? Почему «именно эта строфа» поразила его своей «особенной мрачностью»?

Тут уместно будет напомнить об общей убежденности Бродского в том, что чтение стиха не должно выходить за пределы того, что сказано в стихе: «если жизнь автора дает ключ к его сочинениям, как то утверждает расхожая мудрость, тогда, в случае с Гарди, возникает вопрос: к каким сочинениям? <…> Короче говоря, поэта следует рассматривать только через призму его стихов – и никакую другую»,[269] – писал он в эссе о Гарди.

Но в какой мере сам Бродский держался этого правила? В каких словах второй строфы мог он уловить мысль о самоубийстве, а если не о самоубийстве, то о смерти, а если не о смерти, то о загробной жизни? Неужели чутким ухом талантливого поэта он мог проникнуть в подтекст, закрытый для любого другого читателя? И мы были бы принуждены принять такое объяснение, если бы не нарушили запрет самого Бродского, обратившись к источникам за пределами поэтического текста. В частности, одним из общих мест биографии Фроста является тот факт, что начиная с 1934 года поэта преследовала одна смерть за другой. В 1934 году от послеродовой горячки (puerperal fever) умерла его дочь Марджори, в 1938 году умерла от сердечной недостаточности (heart failure) его любимая жена и в 1940 году покончил жизнь самоубийством его сын Кэрол.

Аналогичным образом прочтение Бродским второй строфы стиха как мысли о загробной жизни могло быть навеяно литературными аллюзиями, в которых имя Фроста ставилось рядом с именем Данте. Самому Бродскому принадлежит лишь рассуждение, еще дальше уводящее нас от фростовского текста: «Говоря яснее, загробная жизнь для Фроста мрачнее, чем для Данте. Спрашивается, почему, и ответ: либо потому, что он не верит во все эти истории, либо причисляет себя к проклятым. Не в его власти улучшить свое конечное положение, и я осмелюсь сказать, что “взмах крыла” можно рассматривать как отсылку к соборованию»,[270] – пишет или, вернее, фантазирует Бродский, проясняя свою мысль комментарием к четвертой строфе.

Но что могло заставить его перескочить со второй строфы к четвертой? Казалось бы, задержавшись на третьей строфе, он мог бы найти объяснение если не мысли о самоубийстве или загробной жизни, то хотя бы мысли о смерти. Ведь именно в третьей строфе мы узнаем, что песня дрозда является его последней песней.

Вот эти строки: