«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [50]

Отличие поэзии от прозы наблюдается в сознании Бродского и в выборе топики. «Есть темы, которые возможно описать лишь в прозе. Рассказу с участием более трех персонажей противится любая поэтическая форма, исключая эпос. Размышления на исторические темы, равно как воспоминания детства (в которых поэт вовлечен так же, как простые смертные) более естественны для прозы».[259]

И все же, хотя в своих рассуждениях о поэзии (и прозе) Бродский отделывается лишь общими местами, читатель убежден, что где-то за пределом слов, возможно, на уровне интуиции, Бродский вкладывает в свои оценки пусть одному ему известный, но глубокий смысл. И читатель готов даровать Бродскому в кредит веру в то, что, как поэт и прозаик, он уже прочертил четкую границу между этими двумя стихиями (поэзией и прозой). Но правомерен ли этот кредит? Ведь, предложив читателю рассуждение о несовместимости поэзии и прозы в 1979 году, Бродский утверждает нечто противоположное два года спустя.

«Собственно говоря, никаких границ между прозой и поэзией в моем сознании не существует. <…> Что касается вообще повествования как такового, то есть рассказа, я могу это делать и в стихах, и в прозе. Иногда… ну, просто устаешь от стихов… Более того, когда вы пишете прозу, то, в общем, возникает ощущение, что день более оправдан. Потому что, когда вы пишете стихи, там, скажем, все очень шатко и очень неуверенно. То есть вы не знаете, что вы сделали за день или чего не сделали. В то время как прозы всегда можно написать две страницы в день», – сообщает он интервьюеру Виталию Амурскому в 1981 году.

Получается, что Бродский остается верен себе лишь в одном. Ни поэзия, ни проза не интересуют его в своей уникальности. Разговор о них возможен у него лишь посредством тривиальных наблюдений. Но, может быть, мы требуем от поэта слишком многого? Ведь концепт поэзии, равно как и концепт прозы, – область размышлений для философа. Вспомним, что, не будь эта область востребована в философии, Ханс-Георг Гадамер вряд ли сочинил бы свой труд «Правда и метод». Что же касается позиции Бродского относительно поэзии (и прозы), быть может, она прояснится больше в его анализе конкретных стихов? Ведь если учесть ту продуктивную роль, какую тривиальности играют в поэзии самого Бродского, вполне уместным может оказаться вопрос тривиальности в прочтении Бродским конкретных поэтических текстов любимых им авторов.

Часть вторая

К чему я тут клоню?

К тому, что мне случилось прочитать

Большую книгу интервью с поэтом,

Тем, о котором выше говорилось

В связи с метафизической аурой

Его стихов, и в результате чтенья

Ответов, данных ста интервьюерам,

Его концептуальные ресурсы

Лежали на ладони предо мной.

Любимые идеи повторялись,

Как и противоречья между ними,

За разом раз, что только подтверждало

Единство поэтического ига

И полную его амбивалентность —

Два пропуска для входа на Парнас.

Ни сам он, ни его интервьюеры

Нескладицы в упор не замечали.

Один нашелся, правда, шибко умный, —

Он нажимал на слабые места,

Умело в угол загонял поэта,

И хоть ему не удалось пробить

Словесную броню высокомерья —

Знак цельности поэтовой души,

Но на бумаге это ясно видно

Тому, кто хочет видеть.[260]

Александр Жолковский

Глава 16 Bard is a bird. Чтение Фроста

Анализ поэзии Фроста был предложен Бродским аудитории College Internacional de philosophie (1990). Полагаю, что аудитория приветствовала автора, разглядевшего устрашающего поэта за традиционной репутацией фермера и пасторального описателя природы. Аудитории вряд ли было известно, что эти слова «устрашающий поэт» были уже произнесена Лионелем Триллингом (Lionell Trilling) на банкете по случаю 85-летия Фроста,[261] а потом повторены Уистеном Оденом в эссе о Фросте. Обе эти отсылки были сделаны Бродским в самом начале своего сообщения.[262] Но то, в чем Бродский мог заслуженно считать себя первым, было самостоятельное и построчное прочтение стихотворного текста в нетрадиционном ключе.[263]

Речь идет о стихотворении Фроста «Войди!» (“Come in!”, 1943), включенном в первую часть эссе «О горе и разуме» (1994). Вот текст этого стихотворения в моем переводе:

К опушке леса приблизился – чу!

Слышу пенье дрозда-пичуги

В меркнущем свете сумерек, но

В лесу уже стало темно.

Слишком темно, чтобы птица могла

Точным взмахом крыла

Ночлег устроить себе, но на пенье

Все же хватало уменья.

Свет заходящего солнца

На западе таял, на донце

Оставив лучик единый

Для песни дрозда лебединой.

Высоко меж стройных колонн

В темноте заливался он,

Как если бы звал войти,

Горе разделить в пути.

Но нет, я на звезд немоту

Поглядеть пришел. В темноту

Не вошел бы, будь приглашен,

Но приглашения был лишен.[264]

«Птица, как известно, есть чаще всего бард, так как, по сути, оба поют»,[265] – комментирует Бродский «экспозицию» стиха, тем самым обозначив двойной план прочтения, позволяющий при желании сместить акцент с «я» поэта на «я» певчего дрозда и обратно. Наличие этого двойного плана позволяет интерпретировать строку «пенье дрозда – чу!» (“thrush music – hark”) как дуэт, исполненный и птицей, и поэтом. Однако такой интерпретации препятствует элемент внезапности, заключенный в самом «чу!» (“