«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [35]

Кто женщину эту оплакивать будет?

Не меньшей ли мнится она из утрат?

Лишь сердце мое никогда не забудет

Отдавшую жизнь за единственный взгляд.[181]

Возведя решение правителей тоталитарного государства в ранг библейской легенды, Бродский делает попытку формально уклониться от дальнейших размышлений на эту тему. «Решения такого сорта принимаются, как я понимаю, в сферах довольно высоких, почти серафических. Так что слышен только легкий звон крыльев. Я не хочу об этом думать. Ибо все равно, по правильному пути пойдут мои догадки или нет, это мне ничего не даст. Официальные сферы вообще плохой адрес для человеческих мыслей. Время тратить на это жалко, ибо оно дается только один раз»,[182] – пишет он.

Но времени Бродскому оказалось совсем не жалко. И разговора о том, что имели в виду «официальные сферы», он не оставляет. Только вдруг оказывается, что официальные сферы, выкинувшие Бродского из страны, действовали вполне в согласии с политическими настроениями самой жертвы. Ведь то, что роднит поэта и царя, остается в силе и для брака поэта с Генсеком. Их неразрывно связывает родной язык, «вещь более древняя, чем любая государственность». Язык толкает поэта к тому, чтобы стать патриотом своего отечества, призывая его к воздержанию от частной критики политических событий: «индивидуальная реакция адекватной быть не может».[183]

Но и эта формула, кажется, означает у Бродского все тот же отказ от личной ответственности за политические решения своего Содома. Когда речь идет о личной ответственности западного человека, Бродский утверждает ровно противоположное. «Я не верю в политические движения, я верю в личное движение, в движение души, когда человек, взглянувши на себя, устыдится настолько, что попытается заняться какими-нибудь переменами: в себе самом, а не снаружи. Вместо этого нам предлагается дешевый и крайне опасный суррогат внутренней человеческой тенденции к переменам: политическое движение, то или иное. Суррогат опасен более психологически, нежели физически. Ибо всякое политическое движение есть форма уклонения от личной ответственности за происходящее».[184]

Что же из этого следует?

От творческой личности ожидается неучастие в политической жизни государства, ибо вмешательство есть способ «уклонения от личной ответственности». К тому же террор, поясняет свою мысль Бродский, не есть самое страшное, что может произойти с этой личностью. «Не следует думать, будто молчание или кошмарные судьбы лучших писателей нашего времени – результат чистого политического террора. Это также и результат конкуренции; ибо репрессии против того или иного писателя редко происходят без гласной или негласной санкции его коллег. Так, судьбу М. М. Зощенко во многом определило пожатие плечами В. Катаева. Если учесть эти телодвижения, регулярные тематические партинструктажи, негласный геноцид или просто антисемитизм, закулисную грызню и бешеное желание каждого главного редактора сохранить место, <…> то, конечно, мужеству людей, посвятивших себя литературе, нельзя не подивиться».[185]

Не будем забывать, что эта безучастная наблюдательность к делам политического террора, которую Лосев пожелал назвать размышлениями поэта о своей судьбе, была сформулирована после Второй мировой войны, уроки которой, как видим, Бродского не коснулись. По контрасту Чеслав Милош, родившийся на три десятилетия раньше Бродского, не мог смириться с позицией безучастного наблюдателя, усмотрев в ней величайшее зло. В эссе «Легенды чудовища-города», написанном в 1942 году в Варшаве, Милош предлагает, приняв близко к сердцу поворот событий в Европе, глубокую оценку наблюдательной позиции, взятой на себя Оноре де Бальзаком в “La comedie humaine”.

Бальзак формулирует для себя задачу, пишет Милош, прочитав Сведенборга, а следом за ним – Бюффона, Лейбница и, наконец, Дарвина, описать общество, построенное в согласии с законами природы. Если верна мысль о том, что всех животных объединяет единый структурный принцип, который определяется их местом в окружающей среде, этот единый структурный принцип должен быть верен и для человеческого общества. Если к этому обществу внимательно присмотреться, то можно убедиться в том, что различия между солдатом, врачом, рабочим, купцом, бедняком, священником, аристократом и, вероятно, поэтом повторяют различия между волком, львом, орлом, овцой и носорогом. И те и другие виды существуют незыблемо.

Что же беспокоит Чеслава Милоша в позиции натуралиста общественных нравов Бальзака?

Герои в уютных панталонах и темных пальто холодно обозревают происходящее, маскируя любознательностью устремленность своих сердец и пылкого воображения. Всё вокруг них представляется им новым и неизвестным. «Мощное развитие промышленности, авторитет анонимных денег, умножающиеся открытия, рев печатных машин, новые силы, новый шарм: пресса, фондовый рынок, дивиденды. Состояния возникают в течение дня; один ошибочный шаг повергает их властителей в глубины ада, а адом здесь является бедность. Запретные страсти, жадность, продажность, легализованные кражи и убийства, легализованная торговля женщинами, стукачи, полицейские агенты, всемогущие преступники, министерские карьеры, молодые люди, приезжающие в Париж со своими патетическими ставками и в поисках славы, художники в мансардах, гербы и титулы на продажу. Бедные бродят по берегу Сены, Сена, в лучах света газовых фонарей, уносит тела игроков. Глазки дам в Тюильри, парады колясок на Елисейских полях».