«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [36]

Обозревая эти явления по принципу их сходства с животным миром, автор тешит себя мыслью, что такой порядок существовал от начала веков. Но где, если не в башне из слоновой кости, может возникнуть эта мысль о порядке? А там, на этой недосягаемой высоте, жизнь человека и жизнь города становятся иллюзией гипотетической мысли, а сам автор – мессией, убежденным в том, что все, чего он касается, становится важным, уникальным и непредсказуемым. И город, и его обитатели обретают реальность как мифологические, мистические объекты.

Приведя несколько цитат из Бодлера (Baudelaire), который, как и Бальзак, является адвокатом бесстрастного наблюдения за толпой, Милош выносит свой окончательный приговор Бальзаку:

«Такая мораль вытекает из сознательного или бессознательного убеждения в том, что основными элементами существования являются зло и борьба, что на протяжении истории природа и человеческая раса, являющаяся лишь частью природы, находятся на поле сражения. Моей единственной ролью и заповедью является самосохранение, которое достигается приобретением либо власти, либо денег (как и герои Бальзака), либо мощью воображения, соизмеримой с мощью бога, который наблюдает за сражающимися смертными с недосягаемой высоты и огромного расстояния. Эпоха Бальзака есть эпоха романтического идеала, но именно несоизмеримость между идеалом и реальностью, которая углубляет его жестокие оценки, и должна привести к пессимизму. Идеал исчезает, не получая пищи, он парит в недоступных высотах и постепенно умирает, оставляя позади лишь тома тоскующих поэтов, которые страдают от “болезни жизни”».[187]

Конечно, пожелай Милош, подвергнувший столь строгому суду Бальзака, а следом за ним, как увидим, и Достоевского, ознакомиться поближе с позицией Бродского, он бы как минимум согласился с мыслью Джеральда Смита о том, что Бродский ищет спасения «от сложностей и болезненного неустройства, и даже более – обязательств и ответственности, которые являются частью стабильных отношений между взрослыми людьми».[188] Не разделяя убежденности Лосева в патриотизме Бродского (см. сноску 4), Смит также отмечает у Бродского «презрение к западным славянам с языком, напоминающим стареющего Достоевского (особенно это относилось к чехам и украинцам, исключение сделано для поляков, которые в 1950–1960-е годы были в моде в ленинградских литературных кругах)».[189] К этой теме мы еще вернемся.

Статья Бродского в американской газете не прошла незамеченной в эмигрантской печати. На него обрушились с уничижительными статьями Шемякин и Наврозов.

Полагаю, что оба автора попали в точку, причем самую чувствительную для Бродского и, как выясняется, для его биографа – Лосева. Пустив в ход тривиальную защиту, Лосев обошелся с Шемякиным и Наврозовым так же, как обходились с неугодными авторами представители советской печати и наемные обвинители.

«Бродский писал, среди прочего, что не держит обиды на родную страну. Россия и советский режим в его сознании существовали раздельно. Напомню из стихотворения 1968 года: “Отчизне мы не судьи…” Иные эмигранты усмотрели в такой позиции низкий расчет. Вот характерная инвектива: “Ваша статья – политика, и дурно пахнущая притом… Она рассчитана на то, что ее прочтут “люди с Литейного и с Лубянки”, поймут и оценят, какой вы хороший… Оценив вашу аполитичность небожителя, которой вы так предусмотрительно придерживаетесь, эти люди со временем позволят вам приезжать “домой” и, если вы будете продолжать вести себя хорошо, вы получите беспрецедентное для “свободного советского гражданина” право ездить туда и обратно, как Евтушенко и Вознесенский”».[190]

Глава 12 Интриги

Тема высылки Бродского, оказавшись предметом публичного интереса в 1972 году, была снова затронута Волковым в его знаменитых «Диалогах».

«И все-таки высылка, да еще такая срочная, в тот период была довольно-таки необычной акцией. Вы когда-нибудь пытались понять, что за ней стояло?» – спрашивает Бродского интервьюер. «Вы знаете, я об этом не очень много думал, по правде сказать <…>. Потому что направлять свое воображение по этому руслу просто не очень плодотворно. К тому же многого я не знал. Но кое-что я выяснил, когда приехал в Москву ставить эти самые визы. Вам будет интересно узнать», – поступает ответ, который, по сути, является ответом не на вопрос, пытался ли Бродский понять, чем была вызвана эта акция, а на не заданный вопрос, а именно, не известен ли ему кто-либо, кто мог поспособствовать решению КГБ его выслать. И дальше диалог прерывается, дав место монологу длиной в семь страниц, темой которого является Евтушенко.

Тут следует сказать несколько слов о самом интервью, подававшемся под маркой размышлений над историческими судьбами поэтов.[191] Планка была поднята высоко: правда Цветаевой отстаивалась перед правдой Пушкина. Бродский, кажется, возносил Цветаеву над Пушкиным. Волков его в этом поддерживал или, наоборот, ему возражал. Потом обсуждался сам Пушкин, которому приписывалось либо присутствие, либо отсутствие надрыва. Затем диапазон расширялся. Фрост сравнивался с Фетом в категории «фермер» – «землевладелец», с Цветаевой в категории «индивидуализм», с Элиотом в категории «глубина». Все шло по линии «уподобление – расподобление». Все шло в быстром темпе, и в какой-то момент мое сознание отключилось, и я уже видела лишь ширму и прыгающих над ней двух марионеток. Их дергал за веревочки какой-то папетьер, произнося за них слова по скрипту. Куклы же трясли головами в знак согласия либо несогласия.