«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [34]

Решившись уже после смерти Бродского внести прозрачность в историю с его письмом Генсеку, Бенгт Янгфельдт все же не коснулся мотивов Бродского. Но разве из материалов, представленных им самим, не следовало, что просьба Бродского о сохранении гражданства, читай, о разрешении на брак с вельможной американкой, была не чем иным, как просьбой о разрешении удобно усесться на двух стульях? Ведь не случайно сам Бродский держал в секрете свой матримониальный проект, а разгласив его избранному кругу, превратно представил дело так, что в лучшем случае это будет отъезд навсегда.

«А все кончилось тем, что И[осиф] поведал “top secret”. <…> Речь шла о мысли вступить в брак с западной женщиной. Последствия достаточно однозначны – отъезд more or less for ever более или менее навсегда. Не знаю, удастся ли это ему, и захочет ли он этого в конце концов»,[178] – делает дневниковую запись от 19 марта 1972 года Томас Венцлова.

Припомним, что и Лосев не пытался понять, что означало письмо к Генсеку для самого Бродского, представив, так сказать, изнаночную сторону вопроса, а именно: что означало письмо Бродского для Генсека? Миновав, таким образом, чувствительную тему мотивов Бродского, Лосев фантазирует драму Генсека, обрушившего гнев на Бродского за упоминание о смерти. Как непочтительно! А между тем напоминание Генсеку о бренности жизни представляется мне едва ли не самой доверительной строчкой. В ней прозвучала интимная направленность поэзии Бродского[179] и нашла отклик затаенная мечта о единении поэта и царя.

Тогда что конкретно оказалось упущенным Лосевым? Что могло означать письмо к Генсеку для Бродского? Попробуем восстановить контекст. «Умру я, пишущий эти строки, умрете вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг другу делать его дело». Полагаю, что мотив Бродского заключен в этом логическом выводе, в этом «поэтому». На первый взгляд, «поэтому» выводится из альтернативы: сохраниться либо разрушиться. То есть при условии, что и Генсек, и поэт не будут «мешать друг другу делать свое дело», их дела либо сохранятся, либо будут подвержены разрушению. Но эта альтернатива есть не что иное, как казуистика сo спешно сооруженным фасадом. Подлинный смысл истории обращен к другому контексту, который, вероятно, почувствовал переводчик, выкинув из английской версии ключевую фразу «никто не должен мешать друг другу делать его дело». Ведь эта фраза, на самом деле, вытекает не из непосредственного контекста, а из затаенного намерения: получить особый паспорт из рук Генсека. И Бродский уже готов ударить по рукам, предложив толерантность к делам Генсека.

Но Генсек и его свита оставили поэта с протянутой рукой. Надо полагать, они научились читать намерения поэтов.

Глава 11 «Отчизне мы не судьи»

Полагаю дальше, что неответ Генсека не был истолкован Бродским как окончательный отказ. Едва ступив на американскую землю, он делает новый заход. В “New York Times Magazine” за октябрь 1972 года появляется его эссе, патетически названное, с оттенком ницшеанства: «Говорит поэт Бродский, бывший гражданин Советского Союза: “Писатель – одинокий путешественник, и никто ему не поможет”».

Но кому могла быть адресована эта публикация?

Доступ к престижному американскому журналу был заказан для соотечественников в России, исключая, понятное дело, советчиков Генсека. Американских интеллектуалов вряд ли интересовали мысли и чаяния неизвестного эмигранта из России. Оставались лишь русские эмигранты, которые разглядели в статье верноподданнический пафос.

Ретроспективно им возразил биограф Лосев, назвавший эссе Бродского «размышлениями поэта о своей литературной судьбе». Но если справедливо назвать эссе Бродского «размышлениями», то в равной мере справедливо спросить, о чем мог размышлять поэт, осуществивший свою давнюю мечту «перебраться в Новый Свет», при этом даже миновав неприятный момент «блюя в Атлантику от качки»?

«Оглянувшись на стены родного Содома, жена Лота, как известно, превратилась в соляной столб. Поэтому среди чувств, которые я испытываю, берясь сейчас за перо, присутствует некоторый страх, усугубляющийся еще и полной неизвестностью, которая открывается при взгляде вперед. Можно даже предположить, что не столько тоска по дому, сколько страх перед неведомым будущим заставили вышеупомянутую жену сделать то, что ей было заповедано».[180]

Но что могло стоять за такой интерпретацией библейской истории Лота (Быт. 19:17)? Разве жена Лота была наказана за то, что испытала страх перед неведомым будущим, как полагает Бродский? Да и почему Бродский полагает именно так? Не потому ли, что сам испытывает страх перед будущим, в чем не готов признаться? В голову приходит параллель, которую Бродский вряд ли мог забыть, когда писал эти строки. Ведь возможность оставить свой Содом («свой край, глухой и грешный») была и у Ахматовой, которая, как известно, не откликнулась на этот зов. Что-то ее кровно связывало с этим Содомом, как и «Лотову жену», которой она посвятила стихотворение (1922–1924), заканчивавшееся строфой: